Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Татьяна улетела на Святую Землю 20 мая. Я посмотрела в календарь — это был день памяти преподобного Давида Гареджийского.

Возвращаясь тогда на электричке из Москвы в Тверь, я достала Ильина и, как это бывает, открыла книгу на нужном месте. Наверное, в тот день я ничего другого и не смогла бы читать, это было о главном, но прекрасным поэтическим языком, удивительное соединение аскетики и музыкально выверенного слова:

«Человеку нужна способность сосредоточивать свое внимание, свою любовь, свою волю и свое воображение — не на том, чего не хватает, чего он лишен, но на том, что ему дано. …В том, что тебе уже дано, сокрыто истинное богатство; проникни в него, овладей им и обходись без всего остального, что тебе не дано, ибо оно тебе не нужно… Во всех вещах мира есть измерение глубины».

И вот эти слова вдруг разом все перевернули в моей душе, — как это случилось? Это было явное действие Божественной благодати, и с того дня явилась и установилась в моем сердце благодарность Богу — ничего другого с тех пор не хочу и даже не представляю себе. Я приняла, наконец, то, что мне дал Господь, как самое лучшее, как Царский подарок, как единственно возможную для меня жизнь.

«Найти неизмеримость духовной глубины в том малом, чем мы уже владеем» — да разве это не тот камень, который поднял тогда с земли преподобный Давид Гареджийский у врат Иерусалима? Небесный иерусалимский камень, который молитвами отца моего духовного архимандрита Наума Господь мне подарил.

«Ты не можешь взять к себе на летнюю практику омских студентов?

Человек двадцать? Университетские девочки, теологический факультет. Парней берут в Звенигород. Подумай, а то их в Германию отправят». Звонок был от Владика — в прошлом году он по благословению отца Наума организовал в Омске православные богословские курсы, и некоторые студенты теологического факультета стали учиться заодно и там. Вот Владик и приготовил для них подарок — «Летний университет» — монастырские летние каникулы, уже и билеты купил в Москву всему факультету. И тут на горизонте появляется Германия со своими аккуратненькими кирхами: юным теологам пора расширять кругозор — знакомиться с еретиками. Надо было срочно действовать.

Ну, чем в Германию, уж лучше к нам. «Конечно, возьму, только я не представляю, где их поселить. У нас же ничего нет». — «А есть какой-нибудь недостроенный дом? Еще два месяца впереди, успеем». Недостроенный дом имелся — большой сдвоенный сруб, без крыши.

Нам повезло — к приезду омских студенток за два оставшихся месяца сделали железную крышу, поставили окна и двери, и десятого июля веселая девичья компания в одинаковых пестрых ситцевых юбках (сестры нашили к приезду студенток) рассыпалась по монастырю. Руководительница группы сразу засобиралась в Москву, уговаривать ее остаться было безполезно: «Ничего не случится, они в надежных руках, а я скоро вернусь, через несколько дней». Она прихватила с собой одну из студенток, и они мгновенно исчезли, безследно — ни московского адреса, ни телефона. Девочек разместили в новеньком деревянном доме. Три «богослова» оказались некрещеными, и мы поняли, какая практика им нужна, — посадили всех за парты и читали им лекции по несколько часов в день.

Через три дня закончился пост, и на Петра и Павла девочек покрестили, на следующий день они причастились, а еще на следующий день отправились на экскурсию по городу. Они вернулись вечерним катером и пошли на речку. А ко мне приехала в гости настоятельница Верхне-Волжского Ольгина монастыря игумения Анастасия. Я помнила ее по коломенским временам, когда она, тогда еще Татьяна, рассказывала нам после ужина, с немецким акцентом, о Патмосе и о Софийском женском монастыре и его настоятельнице — прозорливой старице Серафиме.

Владыка обнаружил мать Анастасию в Удомле, где по благословению какого-то греческого старца она устроила маленький монастырек, о существовании которого несколько лет никто не подозревал, пока мать Анастасия не развела там коров и не освоила сложнейшую технологию изготовления настоящего сыра.

Мы пили с ней чай и ели почти швейцарский удомельский сыр, и я в очередной раз уговаривала ее начинать стройку в монастыре, не дожидаясь никаких разрешений: «Россия — это не Германия, ты не рассчитывай ни на что, кроме неприятностей, а они в любом случае будут, построишь ты монастырь или не построишь. Так пусть уж лучше монастырь стоит, чем чистое поле после нас останется». Несгибаемая немецкая стратегическая логика не укладывалась в извилистые рамки тактической российской действительности. И через пять лет в Ольгином монастыре была уже новая настоятельница. А тогда мы вышли за ворота, она села за руль, чтобы ехать в свою Удомлю, а я предложила ей на прощанье взглянуть на нашу чудесную речку. Она так похожа на Иордан! Мы подъехали к берегу, вышли из машины, и тут я услышала тихое, сдавленное — помогите!.. Я сразу все поняла и кинулась к реке.

Они стояли по грудь в воде, впятером, и растерянно смотрели по сторонам: «Она же только что здесь была, рядом с нами, и ее нет…» — «Быстро выбирайтесь на берег!» — закричала я и бросилась в воду. В мутной воде ничего нельзя было разглядеть, но я все ныряла и ныряла, надеясь на чудо, а они плакали на берегу. Кругом уже стояли все монастырские и деревенские и наш священник в епитрахили. Как только начали служить молебен перед чудотворной Федоровской, девочка нашлась. Деревенские мужики выловили ее баграми в ста метрах ниже по течению, еще бы немного, и ее унесло бы в Волгу. Она лежала на берегу совсем как живая, и мы начали делать ей искусственное дыхание; прошел, наверное, час, «скорая» не приехала, и мы как-то устроились в матушкиной машине, уложили девочку и повезли в больницу. Вышел врач. «Мы привезли ее в реанимацию». Врач посмотрел на нас внимательно: «В морг вы ее привезли, понимаете? В морг».

Нашли ее документы — 20 лет, Татьяна, еврейка. День рождения в один день с моим, именины тоже, умерла в день рождения моей сестры — не забудешь, даже если захочешь.

Утром, совсем рано, вернулась из Москвы старшая группы с заплаканной студенткой; им уже все рассказали. Оказывается, студентка в четыре утра разбудила в Москве старшую — ей приснилась река («я таких снов еще никогда не видела!») в предзакатном тревожном освещении и множество детей на берегу. Они бегают по берегу, а с неба спускается икона Спасителя. «Вот такая», — она достала из сумочки маленький бумажный образок Спаса Нерукотворного. Он спускается с неба и смотрит вниз, на берег, и протягивает к реке руки — смотрит, как будто кого-то выбирает.

Все стало понятно: значит, выбрали. Покрестилась, причастилась и ушла на небо? Интересное дело, а мы? Плацдарм для спасения душ? Мы вообще как-то учитываемся? Омские мне потом рассказали, когда немного пришли в себя, что девочку эту, Татьяну, на самом деле брать на практику не собирались, боялись — она была непредсказуемая, вечно с ней что-нибудь происходило. Увлекалась рок-музыкой, но училась очень хорошо, и даже была редактором отдела поэзии в университетской многотиражке. Вот только в последнее время, перед поездкой, стала сочинять странные стихи — все больше о смерти.