Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Ее вписали в список уже на вокзале — она очень просилась на Оршу, и пожалели, взяли в последний момент. Ей сразу понравилось у нас: «Как я хочу здесь остаться!» Вот и осталась, слово сказано и услышано. Потом выяснилось, что мама искала ей жениха в омской синагоге среди состоятельных евреев и мечтала отправить дочку в Иерусалим. А ее выбрал Жених Небесный для Небесного Иерусалима.

Татьяна никогда не уезжала из Омска дальше, чем на дачу, это было ее первое большое путешествие. В поезде она стояла с подругой в тамбуре и смотрела в окно. «А ведь можно вот так уехать далеко-далеко, в совсем новые края, и начать там — с нуля — совсем новую жизнь…»

Татьяна улетела в Омск в цинковом гробу, этого потребовала мама, несмотря на все наши просьбы похоронить ее в монастыре. Потом она жалела о своем решении, но тогда и слышать ничего не хотела.

С тех пор эта черная — торфяная — речка перестала для меня существовать, и никто из монастырских не плавает там даже в самую страшную жару, а если кому очень нужно, я сразу возвращаю паспорт — в России много монастырей на берегу речек, плавайте там на здоровье.

Потом Владик мне рассказал, что всю ту ночь ему снился наш Батюшка, отец Наум. Владик просыпался несколько раз, засыпал и снова смотрел продолжение своего сна. Батюшка всю ночь разговаривал с ним, даже исповедовал его во сне, накрыл епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. А утром раздался звонок: «И ты каменным голосом мне сказала, что вчера вечером Таня утонула в Орше».

После Таниной смерти почти все девочки сразу вернулись в Омск, осталось человек пять. Но несколько лет подряд приезжали к нам на каникулы омские студентки, только уже не на практику, а просто в гости. С каждым годом их было все меньше и меньше, а потом они совсем перестали к нам приезжать. Может, испугались — мы же их всех возили к Батюшке, и он многим из них хотел изменить жизнь, но никто из них на это не решился. Так красиво могло бы у них все сложиться! А что сейчас…

Еще мы узнали потом, что университет все-таки собирался отправить их тем летом в Германию, дети были уже на вокзале, их провожал декан факультета, отец одной из омских студенток. То ли ему показалось, что кто-то потерялся, и он стал очень переживать, то ли просто время его пришло — но он вдруг упал и сразу умер прямо на перроне, это был инфаркт. Говорят, он был хорошим человеком, студенты его очень любили. Раб Божий Александр. Поездку в Германию, конечно, отменили, и через две недели девочки все-таки приехали к нам.

Умер он 28 июня 2000 года, а у нас на Орше именно в этот день падал с неба в тот год удивительный град.

Матушка Иулиания приехала на Оршу в автобусе с финнами — странная какая-то группа, люди зажатые, настороженные, правда, они выслушали нас, но отказались от икон и уехали. Потом оказалось, что это были баптисты, которые скрывали, что они баптисты. Вот им и пришлось нас посетить по программе финских экскурсий. Не успела я закрыть за ними ворота, как в монастырь въехал черный джип с московскими номерами, и из машины вышел совершенно аристократического вида господин. Радостно улыбаясь, он шел прямо ко мне.

— Простите, пожалуйста, а кто Вы будете?

— Я вам подарки привез.

— От кого?

— От себя лично и от организации.

Мы познакомились и отправились пить чай.

«Найди провинциальный женский монастырь и помогай им, — посоветовал ему владыка Алексий, тогда еще наместник Новоспасского монастыря, — в Москве и без тебя обойдутся». Вот он и нашел нас в альбоме «Монастыри России».

Только мы расположились в трапезной, как хлынул ливень и тут же пошел град. Сначала градины были с горох, потом с фасоль, потом — с миндальный орех, запрыгали по земле. «Убирайте Вашу машину скорее под арку, неизвестно, что еще с неба посыплется!»

Мать Елизавета принесла нам в ладонях пригоршню градин. Все одинаковые, в форме человеческого глаза, и каждая градина — со слезным канальчиком, зрачком и радужной оболочкой! Градины темные, прозрачные, зрачок темный, а радужка светлая, выпуклая, и на ней, как морозом по стеклу, все, что полагается, изображено. Мы насобирали тогда целую миску этих ледяных глаз, поставили в холодильник, но свет отключили — и все растаяло. На Орше всегда отключается свет после любого сильного дождя, или ветра, или снегопада — несколько километров алюминиевых проводов украли, срезали и сдали в «цветмет», а нам собрали фидер из того, что нашли, и теперь связанные куски проводов обрываются в любую непогоду.

Дождь кончился, и из детского дома — дети тогда жили сразу за оградой — пришла воспитательница за обедом для детей.

— А вы видели глаза? — спросили мы у нее.

— Нет, не видели.

— Так у вас что, града, что ли, не было?

— Был.

— А что же у вас тогда падало?

— А у нас падали вифлеемские звезды.

Мы поехали с нашим гостем в Тверь, а мать Елизавета в это время открыла одну из коробок, выгруженных из машины. В коробке оказались книги, самые разные, толстые и тонкие, большие и маленькие. Она взяла самую тоненькую книжечку в мягкой обложке. Это были келейные записки архимандрита Антония Медведева, наместника Троице-Сергиевой Лавры в XIX веке. Называлась книжка «Монастырские письма» и была выпущена под названием «Чудеса Божии в земле Русской». Мать Елизавета открыла ее на одной из последних страниц: «11 августа сего года (1865) я сидел в келье и писал заметки, как вдруг пошел дождь, сменившийся сильным градом. Не бывало у нас никогда в Лавре столь сильного града. Первая градина размером с грецкий орех ударила в оконный переплет, я подумал, что кто-нибудь камень снизу бросил, но тут посыпались стекла… Смотритель больницы принес мне на ладони нерастаявшую градину. Это был осколок в виде треугольника размером чуть более полвершка, посередине же был глаз, столь отчетливо изображенный… Все изящно округлено и искусно оправлено, так, что можно было различить и ресницы, но поскольку она лежала на ладони, то вскоре растаяла».

Вот в то лето мы, наконец, и взялись за восстановление четверика XVI века. Нашли прекрасного московского архитектора, но он никак не соглашался начинать реставрационные работы в конце строительного сезона, «когда все люди уже снимают леса». Мы все-таки уговорили его рискнуть, он помолился: «Господи, дай знак», — и грянул гром среди ясного неба. Леса поставили только 3 августа, но какая же теплая была в тот год осень! К середине ноября все стены внутри собора были отштукатурены, и только тогда начались морозы.

На Радоницу как раз пришлась память святителя Варсонофия, который во времена Ивана Грозного, наверное, после опричников, освящал наш Вознесенский собор, и мы отслужили первую после разорения этого древнего храма Литургию. В промерзшем за зиму соборе было очень холодно, иподиакона дрожали в алтаре, и панихиду по почившей братии и сестрам мы пели уже на весеннем солнышке на улице.