Савва - Духовные упражнения

Царица Небесная — самый первый апостол Доброты, и каждый христианин очень ясно чувствует Ее апостольское свидетельство. Может быть, поэтому на Руси так почитаем этот странный, нам самим непонятный праздник — Покров Богородицы.

— Разве нам так дорога память избавления далекого и полумифического Константинополя от нашествия захватчиков?

— Вовсе нет! Что нам до военной истории Средневековья!

— Неужели мы так почитаем святого Андрея, чтобы каждый год вспоминать его видение?

— Что вы! У нас есть более чтимые имена!

Так в чем же дело? Я думаю, сам образ Покрова есть величайшее откровение, икона, которая без слов, священным языком искусства, говорит больше, чем любые самые правильные слова. И эта проповедь доходит до самых потаенных глубин сердца. Посмотрите на икону.

Вот дьякон стоит на амвоне греческой церкви.

Вот император и его двор склонились в молитве перед алтарем.

Вот юродивый показывает мальчику на то, что в этот момент происходит в Небесной Церкви: Царица Ангелов простирает Свой покров над всеми молящимися.

— Почему из всей истории наши предки запомнили лишь слово «покров»?

— Потому что он протянут над всеми !

В те времена практически все граждане империи были прихожанами церкви, не было нецерковных людей. Скажите: все эти люди были достойными, праведными, благочестивыми? Никто не изменял женам, не избивал детей, не брал взяток, не издевался над слабыми, не отбирал последнее у вдов и сирот? Память православной Византии полна ужасов беззаконий, и царский двор по жестокости мог поспорить с вертепом разбойников, и в этот день в храме стояли не только праведники.

Царица Небесная простирает Свой покров над всеми . Можно было собрать только непорочных и аскетов, логичнее было бы заступиться за людей святых или хотя бы приличных. Матерь Божия жалеет всех и добра желает каждому, пусть он и последний злодей.

Найдется ли смелый художник, который дополнит икону Покрова фигурами Пилата, Иуды, римских насмешников и иудейских истязателей, за которых — я верю и знаю! — воистину по-матерински болело сердце Царицы Небесной? А ведь это и есть тот беспредельный предел доброты, к которому и призывает нас Евангелие.

Богоматерь — первый апостол Доброты, первый свидетель милосердия! Поэтому не случайно силуэт Богоматери, простирающей Свой покров над людьми, так напоминает Крест. Верность Христу — это верность пути доброты и милосердия ко всякому человеку. Верность до смерти.

— Нет, это нечто невместимое! Какое-то неслыханное юродство и безумие! Как можно не только прощать убийц сына, но и от всего сердца желать им добра, искренне сочувствовать их утратам?

— Но это и есть учение Христа. У христиан нет права на ненависть. Поэтому самая простая версия христианского служения — приумножай доброту в мире, а если не можешь, хотя бы не умножай зло на земле, так тоскующей по доброте и нежности.

Не надо удивляться, что таких, как я, не пускают в календарную комиссию. Во-первых, у меня плохо с цифрами. Во-вторых, мне трудно скрыть личную заинтересованность. Одним словом, я собираюсь протащить в наш месяцеслов новый праздник и отмечать его с самым неистовым размахом. И этим днем пусть будет Шестое октября — День Раненого — праздник, главным образом, городской, но охватывающий все новые слои и социальные группы.

— День Раненого? Это про ветеранов?

— Нет, это именно о Раненых. О тех, кто страдает одной заразной болезнью, которая медленно и неотвратимо лишает человека силы жить.

— Таких болезней много.

— Не хочу ее называть. Тухлое слово! Давай так: распространенное заболевание, сопровождающееся чувством угнетенности и подавленности. Восемь букв.

— Геморрой?

— Ну я же серьезно! Де-прес-си-я!

— Так тут девять букв! Кстати, педикулез тоже подходит. И при чем же тут раненые?

— Это все из-за Толкина. По-моему, он описал это состояние лучше всех! Читаем:

«Однажды вечером Сэм заглянул в кабинет к хозяину; тот, казалось, был сам не свой — бледен как смерть, и запавшие глаза устремлены в незримую даль.

— Что случилось, господин Фродо? — воскликнул Сэм.

— Я ранен, — глухо ответил Фродо, — ранен глубоко, и нет мне исцеления.

Но и этот приступ быстро миновал; на другой день он словно и забыл о вчерашнем. Зато Сэму припомнилось, что дело-то было шестого октября: ровно два года назад ложбину у вершины Заверти затопила темень» [1] Толкин Дж. Р. Р. Властелин колец. М., 2002. С. 963–964. .

Событие, которое с ужасом вспоминал Сэм, назвали битвой на горе Заверть, хотя это скорее была не битва, а избиение. На храбрых, но беззащитных хоббитов напали назгулы — бесплотные прислужники Зла. Один из них, король-мертвец, ранил Фродо колдовским моргульским клинком, осколок которого остался в груди Торбинса и неотступно продвигался к самому сердцу. Только чудом удалось спасти раненого от неминуемой гибели и последующего развоплощения. Но каждый год приступы повторялись снова и снова, и бедный Фродо опять захлебывался мраком одиночества и отчаяния, и это случалось не только осенью, но и весной:

«В начале марта его не было дома, и он не знал, что Фродо занемог. Фермер Кроттон тринадцатого числа между делом зашел к нему в комнату: Фродо лежал, откинувшись, судорожно сжимая цепочку с жемчужиной, и был, как видно, в бреду.

— Навсегда оно сгинуло, навеки, — повторял он. — Теперь везде темно и пусто» [2] Там же. С. 962. .

Конечно, это всего лишь гениальная сказка. Но как же точно она описывает то состояние, что высасывает все силы жить даже из здорового молодого человека!

Для меня это очень личная и многолетняя проблема. «Властелин колец» дорог мне тем, что неожиданно подарил «икону» моей болезни, вылепил ее пластичный образ, а значит, дал возможность видеть ее целиком, в объеме и границах. Пытаясь разобраться, я читал самую разную литературу, как светскую, так и церковную, и понял, что от этого чтения мне становится еще хуже. Делу вредил сам стиль и манера речи, ведь есть вещи, для разговора о которых годится только язык образов, мифов, художественного слова.

Он словно выводит проблему на безопасное расстояние, погружая ее в сотворенный мир, иноприродный нашему, а потому глухо и безопасно изолированный. Все наши «имманентные» описания Ранения очень опасны, потому что только подкармливают болезнь. Поэтому я не буду останавливаться на том, откуда в нас берется депрессия и как протекает, — больному понятно, а здоровому не стоит увлекаться.

Хотя вот какой образ депрессии рисуется в памяти: после какой-то болезни у меня надолго пропали вкусовые ощущения: что ни ешь, все на один вкус, вернее, вообще без вкуса, чувствуешь только самые грубые моменты — рыхлую структуру хлеба, жидкую субстанцию молока, липкость апельсина, но того радующего душу вкуса — совсем нет, будто жуешь целлофановый пакет. Депрессия — черная дыра внутри человека, она высасывает из него силы жить и радоваться. Не живешь, а пластиковый пакет жуешь.