Лев Лебедев - Великороссия: жизненный путь

Однако в этой новой Империи, в этой поистине новой России, Великороссия не падает сразу до уровня одной из многих народностей; она сознаёт своё первенство и главенство и поэтому ставит перед государством, и государями очень трудный новый вопрос: как намерены они совмещать интересы Великороссии и её Православной Веры с интересами и верами прочих народов, ставших ныне тоже — Россией, чем-то единым с ней?

Как стремилась решать этот вопрос Екатерина II, мы скоро увидим. А пока заметим, что духовный выбор Великороссии в пользу всего антидуховного, западного и мірского выражался прежде всего в выборе решающей массы «общества», или «общественности, каковая в основном представлялась «передовыми» дворянством и знатью, то есть не был сознательным решением всех поголовно русских дворян! Ещё во время Елизаветы Петровны (1741-1761 г.г.) не редкостью было в имениях русской знати соблюдение древних обычаев («Домостроя») вплоть до ношения допетровских старинных одежд хозяевами и помещиками. Но скоро французские моды вытеснили и эти последние черты русского быта в дворянстве. Он оставался в народе, в крестьянах.

В духовенстве, дворянстве и в родовитой знати при Екатерине II было однако немало противников европейского «выбора», в том числе противников немки на Русском Престоле. Некоторые из них говорили в частных беседах о незаконности власти Екатерины II и о желательности воцарения заточённого в Шлиссельбурге Ивана Антоновича. Екатерина II знала об этом. Знала также она, что пока это лишь разговоры и толки, не оформляющиеся в движение, в заговор. Но она не знала, что может быть в будущем — не восстанут ли против неё те же самые силы, что её привели на Престол? В этом случае они могли бы действовать в пользу Ивана Антоновича. С ним же было всё очень сложно и плохо! Заточённый в младенчестве Император Российский к 20-ти годам был доведён условиями тюрьмы до полного душевного расстройства. Править он никогда бы не смог. Но если бы это сделалось известным обществу и народу, то на голову царствующей Особы пало бы страшное обвинение в том, что Иван Антонович доведён до такого состояния! Он в любом случае оказывался опасен, нежелателен для Екатерины И. Как и в деле с её мужем Императором Петром III, кто-то эту нежелательность понял и начал действовать... В начале июля 1763 г. блаженная Ксения Петербургская начала горько плакать и, указывая на царский дворец, говорила: «там кровь, кровь! Там реки крови, каналы полные крови»... 5 июля 1763 г. подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович, бывший в то время в карауле Шлиссельбургской крепости, отдал приказ караулу зарядить ружья и идти на освобождение Ивана Антоновича. Караул потребовал показать документ, по которому всё это творилось. Мирович прочёл заготовленный манифест о воцарении законного Императора Иоанна. Охрана последнего быстро сдалась, Мирович ворвался в её каземат, и ему показали мёртвое тело заколотого Ивана Антоновича. У его непосредственной стражи был тайный указ, данный ещё Петром III, подтверждённый потом и Екатериной (после того, как лично она повидалась с Императором-узником), что в случае попытки освобождения его, стража обязана тут же его умертвить... Мирович, увидя убитого Императора, сложил оружие, был арестован, с истязаниями допрошен и 15 сентября того же 1763 г. публично казнён на Обжорном рынке в С.-Петербурге. На эшафот шёл с достоинством и даже благоговением. Это была первая за многие годы публичная казнь... На следствии он показал, что действовал «сам собой», без всяких сообщников. Единственный сообщник его — офицер Ушаков перед всем происшедшим погиб в результате несчастного случая (утонул). Так что Василий Мирович действовал будто бы совершенно один. Он намерен был привезти Ивана Антоновича в артиллерийскую часть в столице и здесь провозгласить Императором, то есть произвести с помощью военных такой же переворот, какой был сделан 28 июня предыдущего года Екатериной II-й. Нужно было быть сумасшедшим, чтобы без подготовительной работы в войсках и без сообщников, одному (!) попытаться такой переворот совершить. Но сумасшедшим Мирович не был. Значит, он просто скрыл тех, кто его направлял и, естественно, обещал и содействие воинских подразделений и политическое содействие. Но — кто? Это осталось загадкой. Впрочем, она в самых общих чертах разрешима. Достаточно знать, что перед этим Мирович вступил в масонскую ложу. Он был в сильной обиде на власть, потому что ему и его родне, как потомкам малороссийского казачьего полковника Мировича, изменившего вместе с Мазепой Петру I, было отказано в имениях и дворянских правах, несмотря на его усердные хлопоты. Это горькое недовольство Мировича и использовали масоны, вдохновив своего «брата» на попытку освобождения Ивана Антоновича с самыми «благороднейшими» намерениями. Связанный масонской клятвой хранить всегда в полной тайне дела и намерения ложи, Мирович взял всю вину на себя одного, но в самом ли деле «посвящённые» руководители ложи, высокого ранга дворяне, желали низложения Екатерины II? Как раз напротив, они хотели её утверждения и избавления от опасного узника, о чём говорят в совокупности все обстоятельства дела. День гибели Ивана Антоновича (5 июля) почти совпадает с днём гибели Петра III (6 июля). Не является ли это прозрачным намёком Екатерине II-й, что обе «случайные» смерти устроены одними и теми же её доброжелателями? Видимо, так. 1763 г. — это только в начале её правления, когда, при неясности будущего, ещё нужно было всячески укреплять «революционерку» на русском Престоле. Была ли замешана в убийстве Ивана Антоновича и в какой мере сама Екатерина II, остаётся неясным. В письмах она выражала крайнее удивление «дивами» в Шлиссельбурге и безпокойство последствиями. Но в её век уже многие (в том числе коронованные) особы научились очень искусно лгать и в письмах и даже в своих дневниках (здесь уж в расчёте не на современников, а на потомков!), так что верить таким документам на слово нет никакой возможности.

Мы должны обратить внимание на то, что духовный выбор Великороссии в пользу всего земного, мірского и суетного против духовного и церковного совершался не только в дворянстве, но и в массах народа, в крестьянах. Уже отмечалось, что в середине XVII-го столетия стал заметен отход части русских крестьян от религиозного восприятия земледелия, своего труда на земле, заменяясь восприятием рациональным, — как источника вещественного благополучия, а то, если можно, — и прибыли. В XVIII веке процесс продолжался и приводил к тому, что деревня всё более разделялась на крестьян предприимчивых, богатевших, и крестьян не умевших, да и не хотевших (!) суетиться о тленных вещах, и потому нередко бедневших. Бедные стали наниматься работать к своим же богатым крестьянам, или уходить в город на заработки, или бежать от гнёта помещиков и «своих» богатеев на окраины государства, в крайних случаях, подаваясь в разбойники. Массовому обнищанию крестьян содействовало не в последнюю очередь всё возраставшее под влиянием двора стремление к роскоши и пышности в дворянской среде. Постройка усадеб на европейский лад, французские туалеты, украшения и безделицы, большая прислуга, «выезды» и т.п. стоили очень дорого! Помещики начали «драть три шкуры» с крестьян, теперь ещё и ради всех этих безделиц, почитавшихся обязательными для «благородных». Поясним, что, говоря о богатых крестьянах, мы не имеем в виду просто зажиточных, «крепких» крестьян. Последних всегда было много, иной раз — большинство, и они, как правило, являлись людьми вполне добрыми, совестливыми, подлинно православными. Но чтобы в условиях крепостного права крепостному крестьянину на виду у своего господина стать не престо зажиточным, а очень богатым (так что иной раз давать взаймы барину!) — для этого нужно было быть человеком, особо пристрастным к богатству. С другой стороны, бедность сама по себе далеко не всегда свидетельство православности. Нередко (хотя тоже совсем не всегда, не как правило) бедность бывала следствием лени, пьянства или иных пороков. Чтобы в условиях православной веры народа стать, к примеру, разбойником, тоже нужно было быть человеком особым, могущим заглушать в себе голос совести. Всё же в общем и целом сильное и заметное разделение русской деревни (да ещё если она — помещичья, где все — одинаково крепостные) на богатых и бедных — это явление, говорящее об отходе от устоев Святой Руси значительной и внушительной части «простого» народа.