Будда Шакьямуни - Дигха Никая

– Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– И у тебя есть какое-то соображение, князь?

– Есть, уважаемый Кашьяпа.

– И какое же оно, князь?

– Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличённого разбойника: “Почтенный! Это – изобличённый разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь”. И я своим слугам велю: “Ну-ка, посадите этого человека живьём в горшок, закройте крышкой, обтяните его сверху сырой шкурой, обмажьте мокрой глиной и поставьте его на огонь”. “Слушаемся”, – говорят они, сажают этого человека живьём в горшок, закрывают его крышкой, обтягивают сверху сырой шкурой, обмазывают мокрой глиной и ставят его на огонь. Когда мы уверены, что человек уже умер, мы горшок снимаем, отвязываем шкуру, приоткрываем и тихонько смотрим: “Ну-ка, посмотрим сейчас, как его душа выходить будет”. И не видим мы, как его душа выходит. Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– Ты согласишься со мной, князь, что во время дневного отдыха видишь иной раз во сне прекрасные парки, прекрасные рощи, прекрасные местности, прекрасные пруды.

– Да, уважаемый Кашьяпа, я согласен с тобой: во время дневного отдыха я вижу иной раз во сне прекрасные парки, прекрасные рощи, прекрасные местности, прекрасные пруды.

– А охраняют тебя в это время горбуны, карлики, молодые девушки?

– Да, уважаемый Кашьяпа. Меня в это время охраняют горбуны, карлики, молодые девушки.

– И разве видят они, как твоя душа уходит, а потом возвращается?

– Нет, уважаемый Кашьяпа.

– Значит, твою живую душу другие живые люди увидеть не могут ни когда она уходит, ни когда возвращается. Где уж тогда тебе увидеть мёртвую душу, когда она выходит? Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды и последствия дурных и добрых дел.

– Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– И у тебя есть какое-то соображение, князь?

– Есть, уважаемый Кашьяпа.

– И какое же оно, князь?

– Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличённого разбойника: “Почтенный! Это – изобличённый разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь”. И я своим слугам велю: “Ну-ка: взвесьте этого человека живьём на весах, удавите его верёвкой, а потом взвесьте ещё раз”. “Слушаемся”, – они говорят, взвешивают этого человека живьём на весах, удавливают его верёвкой и взвешивают ещё раз. Оказывается, что когда он жив, он и легче, и мягче, и податливее, а когда он мёртв, тогда он и тяжелее, и твёрже, и неподатливее.

Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– Так я тебе, князь, сравнение приведу. Через сравнение некоторые сообразительные люди понимают смысл сказанного. Представь, князь, что некто взвесил на весах железный шар, который нагревали целый день, – раскалённый, пышущий жаром, излучающий сияние; а потом взвесил его же, когда он остыл и охладился. Когда же этот шар окажется легче, мягче и податливее: тогда ли, когда он раскалён, пышет жаром и излучает сияние или когда он остыл и охладился?

– Когда в этом железном шаре есть зной и ветер, уважаемый Кашьяпа, и он раскалён, пышет жаром и излучает сияние, – тогда он и легче, и мягче, и податливее. Когда же в этом шаре нет зноя и нет ветра, и он остыл и охладился, – тогда он тяжелее, и твёрже, и неподатливее.

– Вот точно так же, князь, когда в этом теле есть жизненная сила, есть тепло, есть сознание – тогда оно и легче, и мягче, и податливее. Когда же в этом теле нет ни жизненной силы, ни тепла, ни сознания, – тогда оно и тяжелее, и твёрже, и неподатливее. – Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды дурных и добрых дел.

– Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– И у тебя есть какое-то соображение, князь?

– Есть, уважаемый Кашьяпа.

– И какое же оно, князь?

– Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличённого разбойника: “Почтенный! Это – изобличённый разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь”. И я своим слугам велю: “Умертвите его, не нарушив целости ни кожи, ни мышц, ни жил, ни костей, ни костного мозга”. “Слушаемся”, – говорят они и начинают его умерщвлять, не нарушая целости ни кожи, ни мышц, ни жил, ни костей, ни костного мозга. Когда он уже наполовину мёртв, я им велю: “Ну-ка, положите этого человека навзничь, посмотрим сейчас, как из него душа выходить будет”. Кладут они его навзничь, но не видим мы, как душа из него выходит. Тогда я им велю: “Ну-ка, положите этого человека ничком… а теперь – набок… а теперь – на другой бок… а теперь – поставьте его на ноги… а теперь – поставьте его на голову… а теперь – ударяйте его рукой… а теперь – ударяйте его комом земли… а теперь трясите его… сильнее трясите… ещё сильнее трясите – посмотрим сейчас, как из него душа выходить будет”. Они всё делают, как я велю, но не видим мы, чтобы душа из него выходила вон. Глаза у него всё те же, зримые образы те же, но он их не воспринимает; уши у него те же, звуки – те же, но он их не воспринимает; обоняние у него то же, запахи – те же, но он их не воспринимает, язык у него тот же, вкусы – те же, но он их не воспринимает; тело у него-то же, осязаемые на ощупь предметы – те же, но он их не воспринимает. Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.

– Так я тебе, князь, сравнение приведу. Через сравнение некоторые сообразительные люди понимают смысл сказанного. Когда-то, князь, некий трубач в раковину отправился со своей раковиной в захолустную местность. Пришёл он в какую-то деревню, придя, остановился посреди деревни, трижды протрубил в раковину, положил её наземь, а сам рядом сел. И вот, князь, жителям захолустья подумалось: “Что же это за звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий?” Собрались они и спрашивают трубача: “Скажи нам, что за звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий?” – “А вот раковина, это её звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий”. Положили они раковину на землю: “Труби, раковина, труби, раковина!” Раковина молчит. Они её перевернули… на бок положили… на другой бок положили… на попа поставили… перевернув, поставили… рукой ударили… потрясли… сильнее потрясли… ещё сильнее потрясли: “Труби, раковина, труби, раковина!” А раковина всё молчит. И тут, князь, трубачу подумалось: “До чего же глуп народ в захолустье! Как же неправильно добиваются они звука от раковины!” Взял он у них на глазах раковину, трижды протрубил в неё и ушёл с раковиной. И тогда, князь, жителям того захолустья так подумалось: “Пока при раковине есть человек, есть (его) усилие, есть дуновение – до тех пор она трубит. А когда при этой раковине нет человека, нет его усилия, нет дуновения – тогда она не трубит”. Вот точно так же, князь, пока в этом теле есть жизненная сила, есть тепло, есть сознание, – до тех пор оно ходит туда и сюда, и стоит, и сидит, и ложится, и глазами видит образы, и ушами слышит звуки, и обонянием чует запахи, и языком вкушает вкусы, и телом ощущает осязаемые предметы, и умом сознает дхармы. Когда же в этом теле нет жизненной силы, нет тепла, нет сознания, тогда оно и не ходит туда и сюда, и не стоит, и не сидит, и не ложится, и не видит глазами образов, не слышит ушами звуков, не чует обонянием запахов, не вкушает языком вкусов, не осознаёт умом дхарм. Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды и последствия дурных и добрых дел.