Нина Павлова - МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

Про чудо, случившееся с Таней в день памяти великомученицы Евфимии, Ира ничего не знала, но обещала при случае расспросить. А я после встречи с Таней не раз перечитывала житие великомученицы Евфимии, в честь которой Церковь установила особый праздник — Воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной.

Произошло это чудо в 451 году на четвёртом Вселенском Соборе, проходившем в церкви, где находились мощи великомученицы Евфимии. Нашей Церкви тогда угрожала расколом ересь монофизитов. Сторонников монофизитов на Соборе было много, и переубедить их не мог никто. И тогда святитель Анатолий, Патриарх Константинопольский, предложил предоставить решение церковною спора Духу Святому через Его несомненную носительницу святую Евфимию Всехвальную. Православные святители и их противники написали своё исповедание веры на отдельных свитках и, открыв гробницу великомученицы Евфимии, положили оба свитка на её груди. Гробницу запечатали императорской печатью, приставив к ней стражу, и три дня обе стороны усиленно молились, наложив на себя строгий пост. Когда же через три дня в присутствии всего Собора открыли ковчег с мощами, то обнаружилось — еретический свиток лежал в ногах великомученицы, а свиток с Православным исповеданием святая Евфимия держала в правой руке и, как живая, подала его Патриарху. «После этого чуда, — говорится в житии великомученицы Евфимии, — многие из уклонившихся приняли Православное исповедание».

Таня тоже была уклонившейся от Православия, правда, в силу сугубо личных причин. Но история её болезни и выздоровления — это ещё одно свидетельство об истинности Православия. Конечно, в наш маловерный век никто уже не дерзает свидетельствовать об истине именем Духа Святого и утверждать решения Вселенских Соборов характерной подписью святых отцов: «Тако изволися Духу Святому и нам». Мы другие сегодня, но Господь и ныне всё Тот же, и «Духом Святым всяка душа живится». Здесь у каждого православного человека есть свой опыт духовных болезней и тех высоких мгновений жизни, когда душа вдруг почувствует дуновение Духа Святого, и жить без Бога уже не может, ибо мертвеет душа без Него.

Такой опыт был дарован рабе Божией Татьяне, и чудо, свершившееся с ней в день памяти великомученицы Евфимии Всехвальной, несомненно, связано с ним. Но что за чудо, не знаю, а спросить некого. Ирина с Серёжей, похоже, прочно осели во Франции, где Сергея сейчас готовят к рукоположению в сан священника, а его старший сын уже иподиакон.

Во времена моей, ещё советской юности нормой был один ребёнок в семье. Двоих детей заводили немногие. А если у кого-то рождался третий младенец, то слухом об этом земля полнилась, причём под комментарий: «У них что — крыша поехала?» Многодетность считалась уделом малограмотных бедных семей, хотя и поощрялась государством. После рождения пятого ребёнка давали жильё и медаль «Мать-героиня». Правда, из всех знакомых мне людей такую медаль получила лишь алкоголичка Петрова, вскоре лишённая родительских прав.

Безбожный мир тяготеет к бездетности. И дежурные утверждения экономистов, что если бы платили людям не копеечную зарплату, а большие деньги, тогда и было бы в семьях семеро по лавкам, — эти утверждения сходят за истину лишь в кругу доверчивых россиян, но вызывают улыбку у европейцев. Европа сыта, но один ребёнок в семье — это среднеевропейский стандарт. Чаще предпочитают не иметь детей. И всё более престижными становятся семьи, где вместо ребёнка заводят зверюшку — крокодильчика, пекинеса или иную псину. Во всяком случае, когда мои друзья Сергей и Ирина вернулись из Франции, где Серёжа читал спецкурс по математике, то на вопрос, что их больше всего поразило во Франции, Ира ответила так:

— Отсутствие детей. Красота необыкновенная — дивные газоны и розы шпалерами. А вдоль газонов нарядные дамы выгуливают прехорошеньких собачек. Собак множество, а детей нет. Где же, думаю, дети? У нас ведь в парках полно детворы. И когда мы с Серёжей выходили на прогулку с нашими семерыми детишками, то картина была такая: «по улицам слона водили». Все оборачиваются и смотрят нам вслед. А наши соседки-старушки просто сгорали от любопытства: «Мадам, зачем вам столько детей?» Сама я плохо говорю по-французски, а дети — свободно. Они и стали объяснять француженкам, как хорошо и весело жить на свете, и всем, даже бабушкам, хочется жить. Тут старушки уже закивали: «О да, о-очень хочется жить». Им хочется, а детям нет?

Для православных убийство ребёнка во чреве — это смертный грех. У моих верующих прабабушек было по десять и более детей. А потом наступила эра безбожия, залившая землю кровью нерождённых младенцев. И когда после крещения я познакомилась с многодетными православными семьями, то дивилась им не меньше старушек-француженок. Я была тогда почти иностранкой в этом неведомом мне мире христианской жизни. И всё-таки вот первые впечатления о детях из православной семьи.

Отличительной чертой моего поколения было то жертвенное отношение к детям, когда, отказывая себе во многом, всё лучшее отдавали детям. Мы научились этому от наших родителей. В годы послевоенного голода моя мама ела кожуру от картошки в мундире, оставляя картофель детям. А мама моей однокурсницы, вдова с нищей зарплатой, всю жизнь питалась постным борщом, чтобы скопить на кооператив для дочки. Дух жертвенности передавался из поколения в поколение, но без веры в Бога извращался и мельчал. И если некогда мамы спасали нас от голода, то наши дети уже не знали ни голода, ни Бога, и жертвенность приобрела теперь такой вид.

Однокурсница нервно пересчитывает копейки, покупая для сына на рынке двести грамм первой дорогой клубники. «Кушай, сынок, — говорит она дома. — Тебе витамины нужны». А сынку девять лет, круглый отличник, но оставить для мамы хоть ягодку — совести нет. «С тех пор как родился ребёнок, — вздыхает моя однокурсница, — я вкус фруктов забыла».

Так вот, о фруктах. Однажды после литургии меня пригласила на обед молодая православная семья, где было двое детей. Через горкомовский буфет я достала дефицит — два апельсина. Апельсины в те годы были редкостью, их ели в основном «слуги народа», так что это был хороший подарок. За обедом я выложила апельсины перед детьми: «Вам». Но апельсинами, к моему возмущению, стали лакомиться родители. Правда, съели по дольке и угостили детей.

Когда же к чаю подали торт, то моим ещё советским моральным принципам был нанесён второй ощутимый удар. Принцип же был такой: дети — наше светлое будущее. А у неверующих своя вера: во имя светлого будущего всё лучшее детям — им первые ягоды и первый кусок торта, а остатки с их барского стола обслуге — отцу, матери и больным старикам. Повседневный уклад жизни далеко не нейтрален — это лучший способ сотворить себе кумира и «генералиссимуса» в своей семье. И кого потом винить, если наглеют деточки и не уважают «обслугу» — родителей, стариков, учителей? Словом, в семье моих новых знакомых придерживались того старинного этикета, когда первый и лучший кусок торта сначала с любовью подавали отцу, потом маме — и в последнюю очередь — детям. Кстати, иного порядка дети бы не поняли.