Антихрист

Так это не могло кончиться. Я не знал, что именно должно произойти, но отчетливо сознавал одно: теперь это неизбежно — бежать некуда…

Дойдут ли до вас эти нечеловеческие муки, пережитые мной? Мне не нужно ваших сожалений. Мне нужно лишь, чтобы вы поняли меня, чтобы исповедь моя, хоть на один миг, была для вас действительной исповедью, во всей ужасающей сложности раскрывающей, что я за «типик». Об одном я готов умалять вас: не заподозривайте меня в выдумке. Вам легко будет сделать это. Но, клянусь вам, все это, до мельчайшей подробности, пережито мной, — да кто знает, может быть, и не мною одним, — и разница лишь в том, что я откровенно (согласен, что даже до непозволительности откровенно) обнажаю перед вами свою душу.

А попробуйте‑ка заговорить о том, о чем никогда не говорят, но что всегда переживают, — вам это обязательно покажется фальшью.

Но верьте, не часто вам придется услышать в действительной жизни такие искренние признания, какие вы слышали от меня.

Пусть эта ночь была ночь бреда, может быть, припадка безумия, — но она была, она раскрыла мне все, и я помню ее с такой мучительной ясностью.

И как мне не 'говорить об этой ночи, когда в ней ключ ко всему.

Мне чудится, что я даже сейчас вижу свое искаженное лицо, свои безумные глаза, вижу себя как двойника своего, пришедшего Рассказать мне все тайны моих постоянных мучений.

Как клочки разорванных облаков, неслись во мне дикие, бессвязные клочки мыслей, и я все торопился, торопился догнать самую из них важную, самую нужную.

В природе масса отвратительного. Красива она издали, а приглядитесь‑ка к ней. В ней все смерть, разложение и пожирание одними других. Но я ничего не знаю отвратительнее насекомых под названием наездники. Они кладут свои яйца в живых гусениц других насекомых, гусеница не умирает, она продолжает жить, но внутри ее уже живет другая личинка, питается, растет и наконец выводится вместо настоящей. Ну, можно ли придумать что‑нибудь более утонченное, более извращенно–жестокое, чем придумала это природа! Вдумайтесь только. Ведь это что‑то прямо невероятное, какой‑то кошмар, галлюцинация. Один прокалывает другого, живет там, ест, растет, а тот по виду все прежний, и лишь с отвращением чувствует, как внутри его что‑то шевелится совсем другое, безобразное, чужое. Воистину только Божеская премудрость могла додуматься до такого фокуса! Но позвольте вас спросить, как это не невероятно, как это не похоже на сказку, осмелитесь ли вы отрицать это? Попробуйте, я ткну в природу пальцем. Да вы, конечно, и не станете отрицать этого. Вы скажете: это факт [176], мы можем ощупать его нашими руками и увидать собственными глазами своими. Но позвольте спросить вас: многое ли, самое даже важное, самое для всех драгоценнейшее, что совершается в душе вашей, можете вы осязать или видеть?.. И все‑таки это — факт. Вы скажете, что мы это чувствуем, и сознание привыкло верить нашему чувству, — таким образом и чувство есть факт. Прекрасно. Так позвольте вам заявить следующее: я ч у в с т· в у ю, что я именно такая гусеница с лицом человеческим, и что меня проколол другой, и живет во мне, и ест душу мою. Воображаю, как вам весело станет от этого признания. Разве не смешно в самом деле, человек настоящий, говорит, ходит, улыбается и плачет — а под кожей‑то у него «наездник». Те, что поглубокомысленнее, разумеется, уже спешат ответить мне: вы сумасшедший. У глубокомысленных господ все просто делается: обругаются и все тут.

Но буду продолжать.

Там, на постели, после посещения Евлампия, я впервые сознал себя проколотой гусеницей, там впервые понял, что за птица тогда в первый раз во мне шевельнулась, почему таким страхом тогда сжалось мое сердце. Я понял, кто из меня с мучительным любопытством посматривал на Николая Эдуардовича и кто с такой мукой и торжеством говорил Евлампию о грядущем Антихристе…

Да, я понял все. Была такая минута — нет, неуловимая часть времени, — когда вдруг вспыхнула во мне какая‑то светлая точка и разом озарила все…

Разом исчезли стены, раздвинулся потолок и страх ворвался отовсюду, пополз со всех сторон, холодными иглами вонзаясь в мою душу.

О, это был не тот игрушечный страх смерти, который всю жизнь, как зайца, травил меня. Это был настоящий мировой страх [177].

Я не видел ничего, Но они, все они были здесь. Я не видал острых глаз, мокрых тянущих губ, но я знал их.

Я центр мира, и все медленно, до муки медленно, ползло и пронизывало меня.

Ужас и безумие сливались в одно…

Я Царь! Я Бог!

Я не двигался: я ждал. Я еще ждал «призванья», окончательного, бесповоротного. Слово еще не было произнесено.

Я уже все знал и ждал…

Точно миллионы длинных цепких рук, таких неотступных, таких хертвенно–бледных, тянутся ко мне.

И все я видел, и все принимал, как единый властелин вселенной…

Тысячи голосов шептали мне в уши… И страх рос от этого лепота. Хоть в нем не было ни слов, ни смысла…

Я себя увидал.

Маленьким, маленьким, еще в белой чистенькой рубашечке. Я все вспомнил. Точка светлая все озарила мне и в один миг быстрее вихря, быстрей сознанья человеческого всю жизнь свою снова принял в себя.

Я шел в гимназию… Экзамены. Первый урок… Говели на страстной неделе… Заутреня… пихтой пахнет. Огни… Христос воскрес, Христос воскрес… Бабушка в гробу… Крымская ночь…

Все, все, чувства, мысли, каждое движение, каждое слово…

И так всю жизнь. И прошлое, и будущее. Один, только я один. Все знаю, все могу, все принят…

Растет, ширится. Шепот совсем близко, почти в голове… Руки длинные, холодные, все тянутся, почти хватают за горло.

Скоро, скоро! Я знаю, что скоро. Он близко!

Где‑то далеко в тумане, как тени страшные и кривые, — мелькнул ряд черных крестов…

Все кругом оживает, шевелится. Страшные тени бегут одна за другой.

Огонь свечи становится красен, как кровь…

Я слышу шаги… Еще!..

…Свершилось!..

В безумном ужасе, согнувшись, я бросаюсь в темный угол комнаты, прижимаюсь к холодной стене и, как сквозь сон, слышу свой нечеловеческий крик: — Антихрист!.. Антихрист!..

Придя в себя, я с поразительной ясностью сознал, что у меня ^суда‑то явилась стройная и законченная «теория Антихриста», ^куда она взялась, было совершенно непонятно, так как я никогда Недумал об этом вопросе отвлеченно.

Эту теорию необходимо передать здесь.

«Ты ли Царь Иудейский?» — спрашивал Пилат. «Заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос Сын Божий?» — спрашивал первосвященник. И эти два вопроса не могут оставаться без ответа. В этих двух вопросах жизнь или смерть.

Кто же был Христос? Сын Божий, искупивший мир, спасший его от зла, страдания и смерти, источник вечной жизни, восставший из гроба, грядущий судить живых и мертвых? Или и его создал все тот же страх смерти, и Он не Сын Божий, а сын Смерти, не спасший, а обманувший мир, не воскресший, а сгнивший, не грядущий судить, — а долженствующий быть судимым грядущим Антихристом?