Антихрист

— Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о, страшно!

— Что же страшного, коли сам бы Христос!

— А захватит и вознесет.

— Живого‑то?

— А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? Обымет и унесет…» (XIII. С. 179).

Ученых монахов этот изувер не любит и особенно ненавидит иеромонаха старца Зосиму, окруженного почитателями и людьми, ищущими у него совета и утешения. У гроба старца, после ряда непристойных выходок, он выдает свои сокровенные чувства. «Над ним заутра «Помощника и Покровителя» станут петь — канон преславный, — а надо мною, когда подохну, всего лишь «Кая житейская сладость» — стихирчик малый, — проговорил он слезно, и сожалительно. — Возгордились и вознеслись. Пусто место сие!… — завопил он вдруг, как безумный, и, махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с крылечка вниз» (XIV. С. 11).

Всякое возвышенное чувство или положение внушают к себе почтение и любовь, пока они далеки от нас и являются нам почти лишь в воображении, но не воплощены вот здесь, в этом живом человеке, стоящем радом. «Унизительное страдание, унижающее меня, голод, например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею, например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое по его фантазии должно быть у человека, страдающего за такую‑то, например, идею» (XIII. С. 251). «Любит человек падение праведного я позор его» (XIII. С. 331), — не раз утверждает Достоевский. Грушенька просит Ракитина привести к ней Алешу: «Приведи ты сто, я с него ряску стащу» (XIII. С. 87). Ракитин, улучив удобную Минуту, ведет Алешу к Грушеньке с величайшим наслаждением. «Не для радости Грушенькнной он вел к ней Алешу; был он человек серьезный и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал. Цель же у него теперь была двоякая, во–первых, мстительная, т. е. Увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых 80 грешники», чрм он уже заранее упивался, а во–вторых, была у *его также в виду и некоторая материальная, весьма для него •ыгодная цель» (Грушенька обещала ему за это 25 рублей).

Своеобразная группа проявлений гордости и самолюбия возникает в случае столкновения этих чувств с покоряющей силой любви: ненависть в любви (La haine dans Гашоиг), так ярко н поэтично изображенная Гамсуном в его романах «Пан» и «Виктория» [224]. у Достоевского эти чувства обнаруживаются как привходящий элемент в любви многих его героев, например у Версилова, у Лизы Хохлаковой (см. выше).

Даже и добру в себе самом властный, гордый, самолюбивый человек покоряется только после борьбы и преодоления себя. Особенно упорным становится сопротивление, когда человеку кажется, что чужая воля, воля общества, государства, Бога обращается к нему с требованием добра, осуществления его как должного. «Я никому ничего не должен, — заявляет Подросток, — я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня не обокрали, не прибили и не убили, а больше никто, ничего с меня требовать не смеет. Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники, но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать… Моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму» (IX. С. 53).

Но и безличная сила добра не без сопротивления овладевает сердцем гордого человека. Иван Карамазов, мучимый совестью после преступления Смердякова, приписывает в беседе с Алешею своему черту следующую оценку своего поведения. «Ты идешь совершить подвиг добродетели, а в добродетель‑то и не веришь — вот что тебя злит и мучает, вот отчего ты такой мстительный» (XIV. С. 343). Алеша так понимает его душевное состояние: «Муки гордого решения, глубокая совесть». Бог, которому он не верил, и правда Его одолевали сердце, все еще не хотевшее подчиниться. «Да, — неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, — да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана никто уже не поверит, но он подойдет и покажет». Алеша тихо улыбнулся: «Бот победит, — подумал он. — Или восстанет в свете правды, или… погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит», — горько прибавил Алеша и опять помолился за Ивана» (XIV. С. 345).

Глубокое и всепроникающее влияние гордости и самолюбия на все стороны душевной жизни дает право считать их стоящими во главе всех пороков. Понятно поэтому восхваление смирения в христианской этике; но, конечно, не следует смешивать подлинного смирения с тем извращением его, о котором говорится «уничижение паче гордости». Есть у Достоевского слабые, исковерканные души, пребывающие в состоянии крайнего самоунижения денно и нощно· «Николай Ильич Снегирев–с, русской пехоты бывший штабс–капитан, хоть и посрамленный своими пороками, но все штабс–капитан.

Скорее бы надо сказать: штабс–капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни стал говорить слово–ерсамн. Слово — ерс–с приобретается в унижении». — «Это так точно, — усмехнулся Алеша, — только невольно приобретается или нарочно?» (XIII. С. 211). Через минуту после такого пресмыкания Снегирев, узнав, что сын его Илюша укусил палец Алеши, кричит: «Сейчас высеку–с. Сею минутой высеку–с, — совсем уже вскочил со стула штабс–капитан». — «Да я ведь вовсе не жалуюсь, я только рассказал,., я вовсе не хочу, чтобы вы его высекли. Да он, кажется, теперь и болен…»» А вы думали, я высеку–с? Что я Илюшечку возьму да сейчас и высеку пред вами для вашего полного удовлетворения? Скоро вам это надо–с? — проговорил штабс–капитан, вдруг повернувшись к Алеше с таким жестом, как будто хотел на него броситься. — Жалею, сударь, о вашем пальчике, но не хотите ли: я, прежде чем Ильюшечку сечь, свои четыре пальца, сейчас же, на ваших глазах, для вашего справедливого удовлетворения, вот этим самым ножом оттяпаю. Четырех‑то пальцев, я думаю, вам будет довольно–с, для утоления жажды мщения–с, пятого не потребуется?..» — Он вдруг остановился и как бы задохся. Каждая черточка на его лице ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом. Он был как бы в исступлении» (XIII. С. 211).

У мощных натур, таких, как Грушенька, это самоунижение проскальзывает на секунду, но тотчас же навёрстывается какоюнибудь грандиозно–мстительною выходкою, ведущей к адским последствиям. Когда Катерина Ивановна, с взвиченною восторженностью, расхваливает Грушеньку и даже целует ее ручку, Грушенька в ответ берет ее руку со словами:

«Вот я, милая барышня, вашу ручку возьму и также, как вы мне, поцелую. Вы мне три раза поцеловали, а мне бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться. Да так уж и быть, а затем пусть как Бог пошлет. Может, я вам полная раба буду и во всем пожелаю вам рабски угодить. Как Бог положит, пусть так оно и будет, безо всяких между собой сговоров и обещаний. Ручка‑то, ручка‑то у вас милая, ручка‑то! Барышня вы моя милая, раскрасавица вы моя невозможная!