Антихрист

Она тихо понесла эту ручку к губам своим, правда, с странною Целью: «сквитаться» поцелуями. Катерина Ивановна не отняла руки: она с робкою надеждою выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное обещание Грушеньки рабски угодить ей; она напряженно смотрела ей в глаза: она видела в этих глазах все то *е простодушное, доверчивое выражение, все ту же ясную Целость… «Она, может быть, слишком наивна!» —…промелькнуло надеждой в сердце Катерины Ивановны. Грушенька меж тем, как бы в восхищении от «милой ручки», медленно поднимала ее к губам своим. Но у самых губ она вдруг ручку задержала на два, на три мгновения, как бы раздумывая о чем‑то.

— А знаете что, ангел–барышня, — вдруг протянула она самым уже нежным и слащавейшим голосом, — знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. И она засмеялась маленьким развеселым смешком.

— Как хотите… Что с вами? — вздрогнула вдруг Катерина Ивановна.

— А так и оставайтесь с тем на память, что вы‑то у меня ручку целовали, а я у вас нет. — Что‑то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она ужасно пристально смотрела на Катерину Ивановну.

— Наглая! — проговорила вдруг Катерина Ивановна, как бы вдруг что‑то поняв, вся вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и Грушенька.

— Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку, а я‑то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!

— Мерзавка, вон!

— Ах, как стыдно, барышня, ах, как стыдно это вам, даже и непристойно совсем такие слова, милая барышня.

— Вот, продажная тварь! — завопила Катерина Ивановна. — Всякая черточка дрожала в ее совсем исказившемся лице.

— Ну уж, и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.

Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержал всею силой Алеша…

— Это тигр! — завопила Катерина Ивановна (когда Грушенька выбежала из комнаты). Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!

Она не в силах была сдерживать себя перед Алешей, может быть, и не хотела сдерживаться.

— Ее нужно плетью, на эшафоте, через палача, при народе!

Алеша попятился к дверям.

— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он‑то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!» (XIII. С. 163).

Смирение необходимо даже для веры в Бога, потому что гордый человек, как это ни смешно, готов помериться силами с самим Господом Саваофом или, по крайней мере, пытается отвергнуть бытие столь недосягаемо великого Существа. Когда такой человек приводит доводы против бытия Божия, поражаешься иногда, как мало в них логической связности, — прислушаешься к интонациям его, всмотришься в мимику и увидишь, что подсознательная основа неверия у него — зависть к Богу и отвращение к мысли, что есть существо, бесконечно более высокое, чем он. Даже и тогда, когда такие люди верят в Бога, их вера может оказаться деланою. Подросток спрашивает Васина о Версилове: «Неужели вы думаете, что он может верить в Бога? — «Это очень гордый человек, как вы сейчас сами сказали, — ответил Васин. — А многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. У многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая‑то потребность — найти кого‑нибудь или что‑нибудь, перед чем преклониться. Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу… Они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это в них делается; преклониться перед Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие, — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся» (IX. С. 57).

Когда такие натуры начинают бороться с Богом и, следовательно, вступают в область инфернального бытия, они, как уже сказано, оправдывают свое поведение высокими мотивами. «О гордости же сатанинской мыслю так, — говорит старец Зосима. — Трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем» (XIII. С. 339). Но крушение горделивых планов, построенных без благословения Божия, и даже хотя бы сомнение в своем превосходстве, порождают в такой самолюбивой воле все нарастающую ненависть, ярко изображенную в «Повести об антихристе» Вл. Соловьева. «Ждет горделивый праведник высшей санкции, чтобы начать свое спасение человечества, и не дождется. Ему уже минуло тридцать лет, проходят еще три года. И вот мелькает в его уме и до мозга костей горячей дрожью пронизывает его мысль: «А если… а вдруг не я, а тот… Галилеянин… вдруг Он не предтеча мой, а настоящий, первый и последний? Но ведь тогда он должен быть жив… Что я скажу Ему? Ведь я должен буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой‑нибудь бессмысленно бормотать: «Господи Сусе Христе, помилуй мя грешного», — ли как польская баба растянуться к ж и*ем. Я, светлый гений сверхчеловек! Нет, никогда!» И тут на место прежнего разумного, холодного уважения к Богу и Христу зарождается и растет в его сердце сначала какой‑то ужас, а потом Жгучая и все его существо сжимающая и стягивающая зависть и яростная, захватывающая дух ненависть. «Я, я, а не Он. Нет Его β живых, нет и не будет. Не воскрес, не воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя…» И с пенящимся ртом, судорожными прыжками выскакивает из дому, из саду, и в глухую черную ночь бежит по скалистой тропинке… Ярость утихла и сменилась сухим и тяжелым, как эти скалы, мрачным, как эта ночь, отчаянием. Он остановился у отвесного обрыва и услышал далеко внизу смутный шум бегущего по камням потока. Нестерпимая тоска давила его сердце. Вдруг в нем что‑то шевельнулось: «Позвать Его, — спросить, что мне делать?» И среди темноты ему представился кроткий и грустный образ: «Он меня жалеет… Нет, никогда! Не воскрес, не воскрес!» И он бросился с обрыва. Но что‑то упругое, как водяной столб, удержало его в воздухе».

Став вселенским императором, он созывает вселенский собор. Здесь вождь православных, старец Иоанн, говорит ему: «На вопрос твой: что можешь сделать для нас, — вот наш прямой ответ: исповедуй здесь теперь перед нами Иисуса Христа — Сына Божия, во плоти пришедшего, воскресшего и паки грядущего, — исповедуй Его, и мы с любовью примем тебя как истинного предтечу Его второго славного пришествия». Он замолчал и уставился взором в лицо императора. С тем делалось что‑то недоброе. Внутри его поднялась такая же адская буря, как та, что он испытал в ту роковую ночь. Он совершенно потерял внутреннее равновесие, и все его мысли сосредоточились на том, чтобы не лишиться и наружного самообладания и не выдать себя прежде времени. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не броситься с диким воплем на говорившего и не начать грызть его зубами» (С. 575).