Антихрист

А там, — под землею, треснувшей под тяжелым колосом, текли белые могильные черви, чтобы начать свою ненасытную жратву, — будет и червю праздник!

А там — ковали из серебра две великие чаши: одна — для горчайшей тоски, вторая — для горючих слез. А там — Демиург скликал демиургов:

«Приидите! сотворим человека по образу нашему и подобию!»

И медленно змей из уст проникал в уста безобразной косолапой мясной человечины.

А там — и вскрыл ил глубоко над обреченной землей карающий ангел и, грозный, поднял горящий факел — и кинул на землю». [46] Ремизов А, Μ. Избранное. Л., >991С. 427,542. Комментарий образов антихристова сознания и темы диавола у Ремизова см. в послесловии А. А. Данилевского (Там же. С. 596—607).

Инкарнации Антихриста не исчерпываются пределами конкретной личности. Для комментария исторического присутствия Антихриста в мире вообще не столь важен контурный масштаб его воплощений. В обезумевшей толпе или честолюбивом диктаторе, трудармии или лагерной империи, в бессмысленной войне или «общем кризисе нации» — в каждом из этих случаев мы имеем дело с разложением личности и с превращением народа людей в конгломерат массоидных существ. В зрителях корриды и аутодафе; в болельщиках на стадионе и в энтузиастах на митинге; в обитателях солдатской казармы и зековского барака; в стайках скучающих подростков и в магазинной очереди; в вокзальной толпе и в чаде коммунальной квартиры; в душах и телах тех, кто составляет сверхбольшие аудитории радиои телеобщения, — во всех этих топосах массового поведения происходит античудо рождения Антихриста; безличного духа коллективной одержимости [мы отвлекаемся здесь от различения толпы, публики и коллектива, предложенного в исследованиях X. Ортеги–и–Гасета «Восстание масс» (1930) и Э. Канетти «Масса и власть» (1960)].

Когда человек теряет в толпе лицо, контроль над собой и личную волю, это означает, что у огромного, многорукого, и многоголового тела массы являет некое Общее He–лицо: тысячеглазый Аргус, тысячеротый источник хорового вопля. Такое муравейное существо к творчеству не способно. Даже когда оно, повинуясь внешней воле, роет каналы и возводит дамбы, его работа остается мимикрией вдохновения, а его результаты — ничтожными и бесполезными. Творчеству не остается места, поскольку деятельность свершается при отсутствии волевого выбора решений; оно не вдохновенно, а спровоцировано лозунговой риторикой побуждения. Это отчаянный циклопический порыв, совершаемый под нажимом экстремальной (часто надуманной) необходимости, которая смутно осознается исполнителями как условие выжить. Момент самосознания у такого титанического Существа–Улья отсутствует, потому что отсутствует орган самосознания. Творческий ритм имитируется барабаном режима и нехитрой риторикой призыва.

Массовое сознание и есть антропологический конспект Антихряста, эксплицитно развертываемый в масштабе нации. Этот рассеянный в обезличенных и обезволенных телах Антихрист 22 обязательно «соберется» в чьем‑нибудь персональном сознании (лидера, тирана, идеолога). Позволим себе не лучшую аналогию: не так ли и читатель романа «собирает» свою личность в общении с его героями и автором, становясь хозяином смысла текста, который, наконец, состоялся в читательском сознании и в рамках «я» его обладателя?

Исторические персонификации Антихриста вампнрически питаются зрением, осязанием, страхом и исступленной любовью (перевертыш «Страха Божьего») отдавшихся ему единиц муравейного Тела. В мире самостоятельных личностей Антихрист одинок, в окружении демонов ему скучно, как скучно одинокому в мире зеркал. Из толпы, родившей персонального Антихриста, каждая пара глаз тысячеокого Аргуса–Тела вожделенно созерцает своего Антихриста, узрев в нем наилучший извод собственной несостоявшейся личности.

Причины исторической непрерывности порождения Толпой Антихристов в том, что опыт оболванивания одного поколения не служит уроком для следующего. Память муравейника дискретна, она равнодушно принимает как подлинные сфабрикованные для нее картинки прошлого. Антихрист — хронофаг и пожиратель прошлого. Эсхатологическая напряженность исторического процесса — его родная стихия, но переживается она «человеком беззакония» не как проблема (это для подлинных творцов истории эсхатология есть проблема смысла истории), а как некротическое вытеснение из мира его материальности и плотной вещественности. Будущее Антихриста — это онтологический флер, вертикальная плоскость, за которой ничего нет, там — кулисы мира, за ними скопился мусор предшествовавших декораций. Все богатство Антихриста — в этом хламе, это богатство мертвеца, собирателя и хранителя нежити. Антихрист — онтологический Плюшкин, повелитель праха и символ дольней энтропии Космоса.

Так и в социально–исторической сфере Антихрист стережет кризисные состояния общества и стоит у врат человеческого отчаяния. Одержимый Антихристом, человек начинает борьбу с Добром как принципом этического равенства во благе. Если Добро — это опасная правда адекватного мира, то не хочу я такого адекватного Добра и опасной общей «правды», — так думают «парадоксалисты» Достоевского. Индивидуализм несет зло личной правоты, которая странным образом становится источником власти (в Зле есть космическая альтернатива знаний о мире — таких, которые никому не ведомы, кроме злого и властного). В Зле разнствует человечество и его институции, в нем — принцип различения индвидуальных воль. Добро не имеет и национальных форм, зато злое начало нации выражает себя в специфических формах (жестокости, например). Добро не альтернативно, оно результативно, и в этом смысле несбыточно или мертво, как всякий результат. Зло амбивалентно и изобретательно. Равенство во Зле порождает чувство места. Консолидация людей перед опасностью» возможна лишь в иерархизированном мире, — на этой мысли настаивал Н. Бердяев, убежденный в свободе Мирового Зла как условии всеобщей свободы. Необычные, внешне не мотивированные поступки злых людей по отношению к ближнему движимы чувством мстительного уравнивания: если мне плохо, пусть всем будет плохо. На сублимации чувства мести выросла вся сторожевая демонология кары и воздаяния. Когда все несчастны, то мера несчастья (граничная планка последнего горя) отодвигается в неопределенное будущее, а настоящее оценивается как благое.

Добро абсолютно, Зло релятивно. В стремлении стать универсально–всеобщим Зло желает совпасть с онтологическими контурами Добра; когда ему это удается, оно уничтожается в собственном избытке и становится своей противоположностью — Добром. В этом смысл разве рнутой у Тютчева темы эротического суицида; подобный контекст выявляют и слова JI. Карсавина о том, что «любить всегда насилие, всегда жажда смерти любимой во мне» [47] Карсавин ЛМ. Федор Павлович Карамазов как идеолог любви U92D//0 Достоевском. Достоевский в русской мысли. 1881—1931. М., 1990. С. 267. В другом месте, споря с Тютчевым, Карсавин добавляет: «Жить завершается в смерти, становясь полнотою любви, ибо любовь не близнец смерти, как псшэдюопсшу, а вьше и сильнее смерти. (Там же. С. 273). , или реплике героя — носителя антихристова сознания из романа А. Ремизова «Пруд»: «Ты возненавидь меня всем сердцем твоим, возненавидь всею душою твоею, убей, и придет любовь» [48] Ремизов ΑΛ Указ соч. С. 142. В повести «Часы»(1908-~ 1910) обсуждается судьба другого: «Если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь. А полюбить — значит захотеть другого целиком всего, до последних уголков захотеть сделать другого своим, а другой‑то остается все же сам по себе, отдельно от тебя<���…>А овладеть так человеком и уничтожить его — одной тоже» (С. 304). .