Поль Гольбах - Письма к Евгении или Предупреждение против предрассудков

Одним словом, сударыня, вера в загробную жизнь, не давая никакого утешения, может лишь отравить всю прелесть жизни земной. Согласно тем мрачным представлениям, которые христианство в постоянном противоречии с самим собой дает о своем боге, можно быть скорее уверенным в ужасающих наказаниях, чем в неописуемых наградах; бог милует, кого хочет, и выносит свои приговоры, независимо от наших заслуг, так что самая чистая жизнь все же не дает нам права рассчитывать на его любовь. Да разве, по правде сказать, полное уничтожение нашего существа не лучше опасности оказаться в руках столь страшного бога? Разве не должен всякий благоразумный человек предпочесть полную смерть и уничтожение вечному бытию в качестве игрушки жестокого божества, способного вечно казнить и мучить свои слабые создания именно за те слабости, которыми сам же их наделил. Если, как нас уверяют, бог добр, несмотря на все жестокости, на которые его считают способным, разве не должен бы он помешать родиться существам, постоянно рискующим подвергнуться вечному проклятию? И, наконец, разве этот бог не оказался куда более милостивым к животным, которые неспособны грешить и потому не могут заслужить вечных мук?

Христианская догма бессмертия души и загробной жизни ни в коей мере не содержит ничего утешительного; напротив, она создана для того, чтобы преисполнить сердце верного ей христианина, постоянным беспокойством и страхами. Посмотрите, сударыня, на себя: успокоили и утешили вас эти возвышенные представления? Удавалось ли вам сдержать затаенное содрогание каждый раз, как приходила на ум перспектива неизвестного будущего? Помогла ли вам уверенность в добродетели прожитой жизни и в чистой совести сохранить спокойствие и не допустить в свою душу неизбежный страх перед ревнивым, суровым, своенравным богом, чье вечное проклятие можно навлечь на себя каким-нибудь ничтожным проступком, невольной и простительной слабостью, несмотря на годы усерднейшего благочестия?

Мне прекрасно известно все, что вам скажут, чтобы помешать освободиться от предрассудков; священники обладают секретом рассеивать тревогу, ими же возбужденную; людям, слишком подавленным страхом, они стараются внушить доверие к богу; так они уравновешивают одну крайность другою; они постоянно держат в неустойчивом равновесии ум своих рабов, прекрасно сознавая, что избыток доверия может притупить их чувствительность, а отчаяние может довести до желания сбросить с себя непосильный гнет. Людям безмерно напуганным они говорят только о надеждах на милость божью; слишком же доверчивым они живописуют жестокости и страшный суд грозного бога. При помощи такой тактики им удается привлечь и удержать под своим игом всех прислушивающихся к их противоречивым наставлениям.

Далее священники вам скажут, что человеку присуще чувство бессмертия; что безмерные желания, раздирающие его душу и ничем не утолимые на земле, несомненно указывают на необходимость бессмертия и вечной жизни души; одним словом, исходя из того, что мы желаем вечной жизни, они делают вывод, что мы и будем жить вечно. Куда же, сударыня, могут завести такие рассуждения?! Мы жаждем продления жизни, когда она счастлива, или же если мы льстим себя надеждами на будущее счастье. Но мы не можем желать увековечения жалкого существования, если не ждем от жизни ничего, кроме тяжких бедствий. Если, как это часто повторяет христианская религия, число избранников невелико, блаженство же трудно достижимо, а число осужденных огромно, кто же захочет вечной жизни, со всей очевидностью рискуя вечно страдать? Не лучше ли вовсе не родиться, чем волей-неволей участвовать в такой опасной игре? Да и представление о небытии не приятнее ли мысли о существовании, которое так легко может привести к вечным мукам? Разрешите мне, сударыня, сослаться на вас самих; если бы перед появлением на свет вам дали возможность выбирать между жизнью и небытием, предупредив при этом, что, выбрав первое, вы сможете избежать вечных мук всего лишь в одном случае из ста тысяч,неужели же вы предпочли бы жить?

Таким образом, нетрудно показать, насколько несостоятельны доказательства бессмертия души и загробной жизни. Если мы даже и желаем бессмертия, это желание зиждется только на надежде вечного блаженства. Дает ли религия уверенность в нем? Нам ответят утвердительно, если мы согласимся выполнять все ее предписания. Однако в состоянии ли мы сделать это без божьего соизволения? Можно ли быть уверенным в том, что его заслужим и получим? Разве нам не повторяют беспрестанно, что бог сам располагает своими милостями и наделяет ими лишь небольшое число избранников? Разве мы не слышим каждый день, что на одного человека, удостоившегося вечного блаженства, приходятся миллиарды людей, идущих к погибели? А если так, то каждый здравомыслящий христианин счел бы безумными желание вечной жизни и надежду на вечное блаженство, которое зависит исключительно от прихоти своенравного божества, забавляющегося судьбой своих жалких творений.

С какой бы точки зрения ни рассматривать догму бессмертия души, мы вынуждены назвать ее чистейшей химерой, придуманной людьми, ослепленными собственной выгодой, стремящимися во что бы то ни стало оправдать несправедливости божества в этом мире. Эта догма была охотно принята, потому что потакала страстям, в особенности же честолюбию человека, считающего себя венцом творения, чванящегося своим превосходством над всеми другими земными тварями, которые на его глазах исчезают и погибают; человек почел себя избранником божьим, несмотря на то, что бог ежеминутно подвергал его всевозможнейшим неприятностям, бедам и страданиям в той же мере, что и все остальные существа, наделенные чувствами, и, наконец, обрек его на смерть и разрушение, подчинив закону, неизменному для всего существующего. Надменное создание, возомнившее себя привилегированным и единственно угодным богу, даже не заметило, что в некоторых отношениях его существование еще более бренно и ненадежно, чем существование прочих живых тварей и даже неодушевленных предметов. Человек не захотел понять, что он не обладает ни силой льва, ни быстротой оленя, ни долголетием дуба, ни прочностью скалы и металлов; он вообразил себя излюбленным творением, самым высоким, самым благородным, превосходящим всех других только потому, что обладал способностью мыслить и рассуждать. Не делает ли его, однако, эта способность еще более несчастным, чем, скажем, животных, которых он считает или лишенными способности мыслить, или наделенными ею в гораздо меньшей степени? Разве злополучная способность думать, вспоминать, предвидеть не заставляет человека чувствовать себя глубоко несчастным вследствие того, что он в состоянии оглянуться на прошлое, осознать настоящее и предполагать будущее? Разве страсти не доводят его по крайностей, не известных другим существам? Всегда ли здравы и отвечают действительности его суждения? Чего стоит разум большинства представителей человеческого рода, если пользование этим разумом запрещено и считается опасным? Чего стоят все эти преимущества, если человеку не удалось избавиться от предрассудков и химер, отравляющих ему жизнь? И, наконец, разве у животных есть религия, внушающая непрестанный ужас и страх перед будущим, отравляющая их самые чистые радости, заставляющая их мучить себя самих и себе подобных и угрожающая карами в ином мире?