Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

А пришел как свой к своим, но с такими вот речами, и при этом сказал, что не его они вовсе, эти речи, а того, кто послал... И результат воспоследовал незамедлительно: "Пришел к своим, и свои его не приняли" (1, 11). Более того: "Искали его убить".

Что же делать дальше? Продолжать или же уйти? А если продолжать, то не прибегнуть ли к иной, не познавательной, а действительно иной педагогике?

Транслятор становится демонстратором (не последовательно, а по ходу дела, конечно). Учитель творит чудеса: обращение воды в вино, возвращение зрения слепому, воскрешение Лазаря, насыщение множества народу всего лишь пятью хлебами... Чудеса, как и надлежит чудесам, производят впечатление; но куда убедительней - земные, практического свойства, воплощения, укрепляющие очевидцев, так сказать, физиологически: "...Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились..." (6, 26). Одного видения мало - потребно физическое чувствование. Слово продолжилось в деянии доносящего это Слово. В личном деянии, о котором пославший внятно и не помышлял.

Умыв своим начинающим ученикам ноги, Иисус сказал: "...я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что я сказал вам" (13, 15). В ход пошли примеры, совсем не чудесные поступки-дела, воплощающие отзвуки божественного Слова. Его овеществленное, видимое эхо. Наглядная, если можно так выразиться, агитация. Но агитация деянием, действием, поступком. Жестом: не божественным - человеческим... Если даже Слову научить нельзя, то личному действию, в котором это слово призвано продлиться, нельзя тем более. Но Слово - сверху, а действие - вдоль, в одной горизонтали, от Учителя к ученикам. При этом действие самоценно, лично, индивидуально; но божественно про-свещено, потому что - от божиего сына; а лично - потому что от человека. Богочеловечество - это чудо из чудес - тщится сопрячь, co-единить и то, и другое; воплотить в учительской акции словопередачи.

Учеников прибавляется...

В который раз повторив ученикам своим: "Я исшел от Отца и пришел в мир, и опять оставляю мир и иду к Отцу" (16, 28), Учитель услышал наконец столь жданный ответ: "...вот теперь Ты прямо говоришь и притчи не говоришь никакой" (16, 29).

"Теперь верим, что ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя, посему веруем, что ты от Бога исшел" (16, 30).

На все это Иисус ответил им: "...Теперь веруете?" (16, 31). Риторическим, но вопросом.

В этом диалоге вновь всплывает тема знания - теперь уже взаимного знания. Но - странное дело! - основанного на... вере, прошедшей испытание личными поступками, житейскими примерами и, как водится, чудесами.

Теперь уже можно начинать урок содержательный, сообщив смысл передаваемого Слова. Но прежде: "... если пребудете в слове Моем, то вы истинно мои ученики" (8, 31). Обратите внимание: "Моем слове". Может быть, впервые так внятно и определенно. Какое же оно, это слово? - "Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга" (13, 34).

"По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою" (13, 35).

Обратите и здесь внимание вот на что: "Заповедь новую даю вам..." "Слово Мое", "заповедь новая". Иная - вовсе не смиренная и боголюбивая позиция. Но... человеколюбивая. Любовь - "единственная новость, которая всегда нова" (если чуть-чуть перефразировать Бориса Пастернака). Она, эта новость, именно в силу своей потрясающей новизны на две тысячи лет как раз и станет по глубочайшей своей сути истинно традиционной, потому что только новое имеет традицию.

И здесь же, неподалеку от этого места Евангелия от Иоанна, - совсем иной наш Учитель: одинокий и молящий, несчастнейший из всех, какие есть на свете, несчастных. Вот что он говорит: "...Отче! Избавь Меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел" (12, 27).

(Здесь из наших современников ближе всего оказывается вновь Борис Пастернак:

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси!

"Если только можно..." Но... не пронес. Один на один: с миром, богом, самим собой. И с самим собой - с особенной силой. Сам себе - всё: и учитель, и ученик. И тогда не урок вовсе, а лично выпестованная жизнь.)

Итак, пришел по предопределению, как и предусмотрено Отцом, чтобы учить божиих чад. Но по собственной воле - пусть по слабой, но воле - просит избавить от часа сего. Всесильный, но лишенный личной самобытности Учитель, несущий миру не свое - Божие - слово, и сирая былинка, но зато само-бытно и лично плачущая избавить... Жест беспомощности завершается последним в этой жизни актом - смертным поступком, искупительной жертвой: предопределенно волевым, наичеловеческим, ставшим учительским примером на века; но таким примером, научить которому нельзя. Следовать и подражать этой жизни - да (жизнь Франциска), а научить - нет!

Учительство, потерпевшее поражение? - "... В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир" (16, 33), потому что "Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое" (17, 6), - говорит Учитель в своем богочеловеческом качестве, в своей двухприродности, о конечном результате своего учительства. Столь же "двуприроден" и этот Урок, длящийся и поныне.

Конечно, научились-поверили лишь некоторые. Это мы знаем. Иначе не было бы трагического земного конца. Не все поверили, наверное, еще и потому, что Слово Учителя оставалось неслышным для тех, кто верил верою своих отцов и пророков. Может быть, в средние века Урок Учителя станет доступней и усвоить его будет легче? В исторической жизни - да. Но в логическом плане - едва ли. Учительство такого вот типа - и мы это уже должны были обнаружить в тексте, который мы сейчас читаем, - внутренне напряженно в высшей мере: слово всеобщезначимо, а действие - личное. Как сему научить? Как все это сделать преподаваемым знанием? Как запечатлеть в полноте настоящего два встречных движения Учителя: "Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу" (16, 28)1 - Только в личном действии - самозабвенном, но и самоосознанном судьбоносном поступке. Ничего себе школьный урок!.. И эту драму ученики средних веков переживают как бы вновь - как в первый раз. Как еще не обращенные, потому что вера - всегда на грани неверия. И чем вера истовей, тем грань эта смертней. Не потому ли доказательства бытия бога (не кому-то - себе!) - столь распространенный жанр логических сочинений в средние века?..

Только собственной жизнью про-светить мир ("...Я свет миру..." - 8, 12) ! Только собственным жизненным опытом донести слово-свет, ибо "В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков" (1, 4) ! Сергий Булгаков уточняет перевод: "свет человекам". И верно: Логос логосом (Слово словом), но "просвещающ" и "формотворящ" святой Дух - действующее, активное начало Троицы. Вот почему опыт души, опыт жизни - личный и потому не сводим к безлично-всеобщему.