Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Но как про-светить, если "...мир Его не познал" (1, 10)1 ("не познал" означает "не узнал", конечно). Узнавание менее всего идет через расшифровку божиего Слова и его прославление. Оно идет по другому пути: через вочеловечение Слова. Хотя именно этот решающий аккорд со всей силой уже прозвучал - до начала событийного благовествования - в Прологе (1, 14): "И Слово стало плотию..." ("И Слово плоть бысть..."). Только воплощенное слово светится светом, способным просветить "всякого человека, приходящего в мир" (1, 9). И тогда Логос действительно видим - не только духовно, но и физически - земными очами: "...И мы видели славу Его, славу как единородного от Отца" (1, 14).

"И Слово плоть бысть" - наиглавнейшее и наитруднейшее в научении Слову-свету. Эта трудность задана уже в Прологе: "Верующие во имя Его" (1, 12). В него или в его имя? Но далее этот зазор - меж именем и тем, кто наименован, - делается вполне ощутим. Речь идет о стихе 31 предпоследней главы Евангелия: "Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его". Это место поясняет С. Булгаков: "Имя содержит в себе печать двуединства, диадического соединения Слова и Духа Св., открывающего Отца". И поскольку "имя сына божия есть Божество", то и сам Сын - тоже. Он же - сын человеческий, вольный поступать... И потому веровать во Имя Божие и веровать в бога - почти синонимы. Но с пониманием и осознаванием всего предшествующего - Слова, продолженного в поступающем действии Учителя. Не только Слово-свет, но Слово-опыт...

Как различить? Как сопрячь? Как всему этому научить?!

И Евангелия учат. И учат много веков, хотя "логология" Евангелий свидетельствует, как мы только что убедились, о тщете евангельского учительства как ученого предприятия. Но это - свидетельство лишь того, что идея учительства и идея учености и в самом деле не совместимы. А текст учит. Но только как устойчивый учительный жанр, обладающий своей - евангельской поэтикой, свидетельствующей, впрочем, все о той же трудности: как преподать слово всеобщей Истины и при этом исхитриться воплотить это всеобщее Слово в опыт личной жизни, а личную жизнь представить всеобщезначимым словом? Доносится Слово (такова сверхзадача этой евангельской педагогики), а сообщается о конкретных перипетиях жизни Иисуса Христа; Слово множится воспроизводится - в предсказаниях Учителя, но тут же и уплотняется в эмпирически наглядные исполнения этих предсказаний. Слово - гонец вечности, должной быть развернутой в ограниченной временности донесения Слова; а сполохи этого слова, блики его - мгновенны, сюжетно заострены, впечатаны именно в это мгновение, и ни в какое иное. А вечность всеобща. Как причастить к ней это - и только это - мгновение, вочеловечить в нем вечность божественного Слова? Поведать поучительное вневременное иносказание-притчу, а убедить разъяренную толпу не забивать каменьями именно эту грешницу, чем и возвести эту историю в ранг убедительнейшего поучения на все будущие века. Рассказать насчет смерти одного зерна, а намекнуть на посмертную жизнь Учителя в божиих чадах, причастившихся к Слову-истине...

Но, как уже сказано, умение, призванное явить истину, есть умение собственной жизни. Отнюдь не строящейся жизни, а жизни проявляющейся.

Тут-то и начинаются (изобретаются) учительские приемы, наводящие на смысл, призванные помочь причаститься к смыслам-вещам, но вещам не безгласным, сущности которых познаваемы (как в Новое время), а оглашенным, про-светленным и потому ставшим продолжением Мастера. А смысл, ради которого всё, - лишь угадывается, зыблется. На сцене же Мастер - авторитетный, авторитарный, который мастерит и мастерит рабочие приемы ради того, что там - за поворотом... Сработать прием, но такой прием, в коем способ и функция - как сделать вещь и как ею действовать - не отличимы, потому что такая уж цель: слить вещь с Мастером. Речь именно об этом: не о вещи - о Мастере, о происхождении Мастера...

Бог идет к Мастеру, а Мастер влечется к богу. Два встречных движения: вверх - вниз. Бог невидим, но слышим. А плоть видима, но еще не оглашена. Слово светло. Оно-то и должно высветлить плоть в личном действии посредника-посланца, в жизни Иисуса Христа - воплощении Слова. Бог, во имя кого и ради кого - все дела, есть и цель, и источник. Он позади, как пославший. Он же и впереди.

Мастерское учительство-ученичество - меж. Немота - Слово; тьма - свет. Увидеть невидимое, представив его в слове личном, но для всех - в индивидуально-божественном слове. Изобрести прием, который тоже и средство, и цель. Научиться сказать в слове свет. Сказать свет - метафизическую, но и физическую реальность. Узреть тьму, а молчание услышать. Дабы потом от такой вот ученой тщеты перейти - в новые времена - к ученому разузнаванию мира в его всевозможных явленностях. От комментирования слов - к исследованию сущностей, а не Иоан-новых слов-светов как видимо-слышимых (или невидимо-слышимых) свидетельств о мире.

Грядущая средневековая учительская ученость в том и состоит, чтобы отождествить два дела: как изготовить вещь и как ею действовать. Иначе: с помощью учительских приемов навести на смысл-тайну, на священный смысл для всех. А Мастер - каждый раз единственный, неповторимый.

Но прием сетчат, а слово дырчато. И смысл наивысочайшего священства просыпается, как золотой песок сквозь капилляр песочных часов, уходя в вечность.

Святая - меж пальцев - вода.

СЛОВО-СВЕТ - центральная метафора-принцип Иоаннова благовествования, которой суждено пройти через все средние века. А вот через ранние - в близком Иоанну смысле. Несколько свидетельств.

Августин знает два света. Нетварный, когда истина есть бог, а бог свет; тварный: это религиозное озарение, произведенное светом нетварным. Свет истины недосягаем, зато в неполном и приблизительном своем виде может быть оформлен словами, которым можно "научить". Слова эти - результат истечения от вещей мира тварного света. Нетварный свет недосягаем еще и потому, что он, как сказано Псевдо-Дионисием Ареопагитом (IV-V век), есть божественный мрак, в котором, как говорится в Писании, обитает бог. "Свет этот незрим по причине чрезмерной ясности и недосягаем по причине сверхсущности светолития". Вещь в силу своей божественной сотворенности прекрасна и как прекрасная только и может быть - должна быть - мгновенно преподана, предстать сама по себе как всецелый смысл - здесь и теперь. И, значит, не преподана, а дана. Но и быть иерархически приобщенной к свету-первослову. При этом свет - Мастер прекрасной вещи. Он же и учитель. Научиться мастерскому умению света? Вновь Псевдо-Дионисий Ареопагит: "Пресущественно-прекрасное называется красотой, потому что [...] оно есть причина слаженности и блеска во всем сущем; наподобие света источает оно во все предметы свои глубинные лучи, созидающие красоту". Свет - "причина слаженности", сложенности, формообразования, то есть он есть умение сложить и сформировать. А этому умению, как тем более всякому иному, можно выучиться только через умение познать вещь - знать ее истину как чаемый результат умения света. Познать и восхититься. Познать, то есть суметь, и этим восхититься.