Пьер Шоню - Во что я верую

Пребывает в мире с самим собой без видимых причин? Найдется ли по-настоящему умиротворенный человек, если оставить в стороне переваривание сытной трапезы или телесную радость от акта плотской любви; если не считать минут законного удовлетворения при возникновении новой жизни, к чему давно уже тяготели и душа, и тело, — или от ощущения того, как действует молодое, здоровое тело? Может ли человек, обретающий полное удовлетворение в действии аналитического разума, обоснованного на тщательно отбираемых сведениях, доступных человеку среднего культурного уровня, каким я являюсь и в распоряжении которого находятся библиотеки и средства информации, какими могут располагать какой-нибудь университетский профессор, журналист или администратор, — может ли человек, изведавший, сталкивающийся или обреченный на то, чтобы когда-нибудь столкнуться с болезнью, телесным или духовным страданием, короче говоря — с горем, этим уделом, наравне с прочими, нашего существования, … может ли такой человек, опираясь единственно на аналитический разум и обычную информацию, найти удовлетворительный ответ на вопрос о смысле бытия, бытия мира и своего бытия в мире?

Если быть совершенно искренним, я в это не верю, и за мои пятьдесят восемь лет мне так и не повстречался — повстречался в истинном смысле этого слова — человек, который верил бы в это по наступлении вечера жизни, когда погасли все огни рампы. И мне не верится, что ничтожный объем знаний, который я попытался накопить, в состоянии хотя бы подвести к возможности истинного ответа.

Вместе с тем, мне кажется, что с помощью природы и разума мне, действуя в одиночку, — но бываю ли я когда-нибудь в одиночестве, по-настоящему в одиночестве? — что с помощью природы и разума и полагая, что я — один, мне удалось дойти до почти полной уверенности по двум-трем пунктам.

У мира нет бытия в себе. Вдвоем мы с миром не в состоянии образовать совершенного общества; нас по крайней мере трое: третьей вершиной треугольника оказывается источник. Существует, стало быть, некая Потусторонность, некое Сущее, источник всего Сущего, о котором я не могу сказать совершенно ничего, не считая того, что коль скоро сознание содержит очевидную очевидность моего «я» и мира, то нелепо, бессмысленно, недопустимо думать, что не существует никакой связи между источником бытия сущего и моим самосознанием. Что, наконец, невозможно полностью включать смерть в очевидность чувств, в то время как природа сознания и его несостоятельность перед лицом осмысления не-бытия, осмысления полного отсутствия моего самосознания порождают предположение о продолжении некоего продолжения сознания, сосредоточенном в каком-то таинственном locus'e, за пределами всего, вне пространства-времени, в некоем ином мире, который — если только я хочу — безуспешно! — выстроить стройную картину мироздания — мне приходится воображать подобием регулятора хода хронометра, который бесконечно усовершенствовали часовщики XVIII века.

И это и есть та наибольшая часть пути, которую я в состоянии пройти в одиночку, по-прежнему пребывая в ошибочном мнении, что я — один.

Извлек ли я эти мнимые уверенности из естественного откровения — или из такого естественного откровения, которое оказалось искаженным и неверно выраженным? Единственная воистину достоверная достоверность состоит в том, что за пределами видимого, возникающего бытия как-то представлено некое Сущее — и что где-то существует некий смысл. Что совершенно невозможно, чтобы не было никакого смысла.

Я не говорю о превосходстве максималистской или минималистской точек зрения. Мне хватает этой последней. Мне кажется, что честный анализ сознания чувств, природы, проводимый посредством разума, и совокупность доступной информации приводят нас к априорному приятию того, что не будет нелепым допустить иной, ничему не противоречащий способ познания, выступающий как продолжение и как путь к дальнейшему.

* * *

В природе в зародыше содержится ответ на охватывающую нас экзистенциальную тревогу. Законно направить поиски по иному пути; ожидание дальнейшего не лишено смысла.

Иудео-христианская вера не взывает к какому-то шестому чувству; по своей природе, априорно, она не является мистикой. Мистике в христианстве отводится определенное место; при этом проявляются осторожность, умеренность, ибо выдвигаются кое-какие возражения. Христиане не занимают никакой априорной позиции относительно чувств и возможности иного познания. Несовпадение в оценках касаются, в частности, масштабов сферы чувственного и внечувственного восприятия. Располагай вы каким-то шестым чувством, я бы только порадовался за вас; но ничего из того, что мне нужно вам сказать, не взывает ни к какому необычному способу познания. Слово Господне, воспринятое и услышанное нами, не идет непроторенными путями.

* * *

Оно приходит к нам через культурную память. Откровение — не доктрина, даже если в ходе истории оно вдохновило некую доктрину. Оно — это Слово в потоке слов, отличающееся только своей насыщенностью, исключительным богатством своего смысла, вследствие чего мы способны, услышав его, узнать его среди всех человеческих слов. Оно — это история в истории, взятой вообще, жизнь среди всех прочих жизней. Это слово среди слов, история в сердце истории, не подвластной случаю. Оно нашло себе место в древнейшем историческом сердце человечества.

Если процесс формирования человека берет свое начало в восточной Африке, в Кении, примерно десять миллионов лет назад, то вся до-история, вся предыстория развиваются в направлении Плодовитого Полумесяца [159], лежащего на стыке, в точке соприкосновения Африки, Азии и Европы. Обилие находимых там ископаемых останков человека, обилие археологических находок, первые усовершенствованные каменные орудия, первые могилы, первые зерна злаковых культур — и, даже если отвлечься от всего этого, первые этапы земледельческо-пастушеского общества, первые курганы, отразившие беспрецедентный до этого факт скопления вокруг одной какой-то точки двух-трех тысяч человек, первые сосредоточения нескольких тысяч и даже нескольких десятков, а позже и сотен тысяч человек, находившихся во взаимном общении, первые памятники письменности, благодаря которым более надежно сохраняется всё возрастающая часть памяти о прошлом, — всё это, о чьих этапах и проявлениях я писал в другом месте [LXXXIII], обнаруживается между Месопотамией, дельтой Нила и Средиземным морем. Этот полумесяц, огибающий пустыню, чья протяженность и более или менее полная бесплодность претерпели немало изменений, эти полмиллиона квадратных километров образуют колыбель человечества в собственном смысле этого слова.