Пьер Шоню - Во что я верую

По завершении своего извилистого пути эти волхвы, посланцы человеческой науки и доброчестного людского внимания к строению мира, прибывают в Иерусалим, где, со своей верой, не подтвержденной знанием, они получают необходимые им дополнительные сведения у ничем не примечательных людишек, знающих без веры, из числа чающих Мессии, надежды которых именно в это время начинают сбываться столь необычным образом, что им и невдомек, что они — у самой цели. Ведь Мессии суждено предстать не могучим борцом за восстановление земного величия народа Израилева, а Тем, воздействие которого вносит в сердца покой, тишину, бодрость… и ведет к согласию с тем, что может быть не завоевано, а только воспринято.

Итак, вот оно, Откровение: не отчаиваться, не отрекаться от смысла, от связности. Невозможно допустить, чтобы у мира не было смысла, согласующегося со смутной устремленностью, которая в том или ином виде пребывает в душах у всех людей.

И раз уж такой ответ существует лишь как указание на возможность взаимосвязи в мире восприимчивости, доступной обычному здравому смыслу и чувствам, то он представляет собой согласие подчиниться водительству некоего знания и примера, идущих непосредственно из Нездешности, о существовании которой мы можем знать, не будучи при этом в силах четко определить ее.

Но путь, начертанный иудео-христианским Откровением, — одновременно, в силу своего своеобразия, и самый необычный, и самый простой.

Этот путь есть, разумеется, совокупность слов — разве есть в ходу у нас иной язык, помимо словесного? — совокупность слов, которая составляет не изложение умысла, не догматическое сообщение, но некую историю, а по завершении этой истории, насчитывающей дважды по тысяче лет, — пример, очевидность некоей Жизни, причем только еще предстоит мало-помалу выявить насыщенность и смысл этой истории и жизни; впрочем, коль скоро вы вступили на этот путь хотя бы по недосмотру, то этот смысл будет вам постепенно явлен — смысл той жизни, что придает жизни и миру как раз тот Смысл, которого вы алкали.

Откровение — не догмат; но люди, вполне естественно, вывели из него догмат (один, хотя иной раз ему случалось в чем-то менять свой вид). В ходе истории споры больше касались видоизменений, связанных с его передачей, чем его собственного характера, форм и содержания [LXXXIV]. Откровение — это Священное Предание народа, на пути которого оказалось Писание, чья явная достоверность подтверждена единодушием, с которым его признал народ, усматривающий в нем свое Священное Предание, воспринятое затем теми, кто уразумел его: оно признано в качестве слова нездешнего происхождения, и его истоки — в самой основе сущего и всякого знания. Это Слово, которое Бог, по прекрасному выражению Жана Кальвина, вдохнул в составителя библейского корпуса, неоспоримо звучит у меня в сердце, когда я внемлю ему, как Слово Божие: мы называем это двойным свидетельством Бога-Духа Святого. В состав этого корпуса Писания входят записанное, воспринятое, засвидетельствованное Священное Предание древнееврейского народа, исторического носителя надежды на Мессию, — и Предание, донесенное апостолами и касающееся жизни, поучений, смерти и воскресения Иисуса Христа, то есть Предание, связанное с древнейшей Церковью и включенное в корпус текстов Нового Завета.

Удивительно единодушие, проявленное в ходе истории по поводу этого корпуса. Разногласия ничтожны. Они касаются места, которое надлежит отводить шести книгам, учтенным только традицией Семидесяти толковников (греческий текст Ветхого Завета); то же относится к возможности включения тех дополнительных святых преданий, которые не вошли в канонический текст Писания [LXXXV]. Более серьезны разногласия по толкованию того или иного места в этом корпусе.

Что поразит того, кто наблюдает за человеческой историей с отдаленного Сириуса [164], так это невероятное единодушие, проявленное в ходе истории пятнадцатью миллиардами людей по поводу библиотеки, в которой содержится история, придающая истории Смысл.

Ведь этот пункт имеет величайшее значение: речь идет о Смысле — а не о тексте. Мусульмане полагают, что Коран — это несотворенное Слово Божие. Коран, в своем общепринятом виде, изложенный на архаическом арабском языке того времени, когда жил Пророк, представляет собой несотворенное Слово Божие, фрагмент Трансцендентного в ходе творения. Коран, mutatis mutandum [165], играет в исламе роль Боговоплощения в христианстве и надежды на приход Мессии в правоверном иудаизме. Он — это точка соприкосновения с Невыразимым, присутствие Трансцендентного внутри творения. Отсюда — множество практических последствий и невозможность для ислама приспосабливаться к изменениям, присущим современному миру, что резко отличает его от гибкого христианства.

Потребности отправления культа не вызвали к жизни переводов Корана. Библия же — это книга, которая в ходе истории переводилась чаще других. Перевод текста, несущего Слово Божие, требует особой тщательности, но этот текст обрабатывается точно так же, как и любой человеческий текст. Слова Бога — это не словесные единицы древнееврейского или греческого боговдохновленного текста; а Смысл — вот Слово Божие; Бог, наделивший нас словами, использует речь так же, как и мы.

Отсюда явствует, что это древнейшее слово должно существовать как всякое Слово, призванное нести важнейший смысл. Припомните уже приводившееся место из Второзакония: «И да будут слова сии в сердце твоем» (6: 6). Да пребудут они в сердце твоем, «чтобы быть проповеданными», то есть возвещенными.

Слово Божие требует произнесения, как произнесено было, прежде чем быть записанным, поучение Христа. Слово, что в сердце Откровения, — это богоданное Слово живое; Слово Божие — живое, как и богоданное человеку Слово: человеческое, благодаря возможностям передачи культуры, это Слово ведет свое начало от самых нижних слоев культурной памяти, от старейших, полностью сложившихся истоков человечества. Назначение Слова — быть сказанным, пережитым, произнесенным, распространиться так же, как оно было донесено, осмыслено, сказано, услышано, отброшено на пыльных дорогах Палестины во времена Христа.

Таково это Слово — свидетельство прожитых жизней, и одной из них — как жизни вообще. Это — не догмат. Но из него вышел целый догмат.

* * *

Вне этого основополагающего понятия Откровения нет и христианства. Его взыскуют все, постигают же немногие; для того, чтобы совершилось Спасение, Откровению нет нужды быть признанным. Достаточно нескольких свидетелей.

В центре всех систем мысли лежит некая — явно выраженная или подразумевающаяся — религиозная идея. Это очевидное положение я заимствую у нидерландского философа и богослова Хермана Дуйервеерда [LXXXVI]. Он отмечает, что в любой мысли, выходящей за пределы наивного опыта, есть некий господствующий религиозно окрашенный мотив (под этим мы разумеем его сакральное в своей основе значение). Начиная с ионийских мыслителей [166], мотив «форма/материя» является преобладающим в греческой античной мысли; эта диалектическая взаимосвязь формы/материи (духа/материи) частично принимает христианскую окраску в мотиве «природа/благодать» (природа/сверхъестественное), присущем средневековой схоластической мысли, а затем уступает место варианту «природа/свобода» классической философии нового времени.