Жак Лакан - Работы Фрейда по технике психоанализа.

Наше положение куда сложнее. Ведь мы имеем дело с крайне многозначным символом. Однако лишь сформулировав символы нашего действия адекватно, можем мы сделать шаг вперед. Такой шаг вперед, как и любой другой шаг вперед, оказываетсвое влияние и задним числом. Поэтому я сказал бы, что по мере того, как вы за мной следуете, мы проделываем своего рода психоаналитическую работу. Каждый наш шаг вперед в психоанализе является в то же время возвращением к его изначальному устремлению.

Итак, о чем же идет речь? О более верном понимании феномена переноса.

Д-р Леклер: — Я вовсе не закончил свою мысль. Если я задал такой вопрос, то потому, что он всегда оставался у нас несколько позади. Вполне очевидно, что в образованной нами группе термины "аффективного'1 и "интелеялектуального" не входу.

Лакан: — Это интересно, что они уже не в ходу. Что же с ними могло случиться?

Д-р Леклер: — После римского конгресса они лишились твердой почвы под собой, как бы повисли в воздухе.

Лакан: — Мне кажется, я воспользовался ими в моем нашумевшем римском докладе лишь однажды — чтобы исключить из нашего употребления термин "интеллектуализированный", Д-р Леклер: — Именно, это-то и шокировало всех: и это отсутствие и прямые нападки на термин "аффективное".

Лакан: — Я думаю, этот термин нужно полностью исключить из наших работ.

Д-р Леклер: — Задавая вам такой вопрос, я хотел ликвидировать эту недосказанность. Говоря в прошлый раз о переносе, вы упомянули три основополагающие страсти, и среди них незнание. Вот к чему я хотел прийти.

В прошлый раз я хотел в качестве третьего измерения ввести в символическое отношение пространство или, скорее, объем человеческих связей. Совершенно умышленно я впервые заговорил о гранях страстей лишь в прошлый раз. Как замечательно подчеркнула своим вопросом г-жа Обри, это точки стыков, точки разрыва, водораздел между различными областями, где простираются межчеловеческие отношения, реальное, символическое, воображаемое.

Любовь отличается от желания, рассматриваемого как предельное отношение, устанавливающееся у всякого организма к объекту, его удовлетворяющему. Ведь целью любви является не удовлетворение, а бытие. Поэтому о любви можно говорить лишь там, где уже существует символическое отношение как таковое.

Теперь нужно научиться отличать любовь как воображаемую страсть от активного дара, конституируемого ею в плоскости символического. Любовь, любовь того, кто желает быть любимым, является по сути попыткой захватить другого в ловушку себя самого, в себе самом как объекте. Если вы помните, то в первый раз, когда я довольно подробно говорил о нарциссической любви, я лишь продолжал диалектику перверсии.

Желание быть любимым — это желание захватить, заманить любящий объект, закабалить его в абсолютной особенности себя самого как объекта. Хорошо известно, что тот, кто стремится быть любимым, не слишком бывает доволен, когда его любят за его достоинства. Его требование быть любимым простирается вплоть до полного низведения субъекта в нечто частное, особенное, со всем тем, что может в нем оказаться самого туманного и немыслимого. Ведь хотят быть любимым за все — не только за свое собственное Я, как говорит Декарт, но и за цвет своих волос, за свои причуды, за свои слабости, за все.

И наоборот, хотя, пожалуй, именно по этой причине, любить значит любить существо, помимо всего того, чем оно является в его видимом существовании. Активный дар любви имеет целью другого не в его особенности, а в его бытии.

О. Маннони: — Это слова Паскаля, а не Декарта.

Лакан: — У Декарта есть отрывок о постепенном очищении Я от всех особенных качеств. Но ваше замечание справедливо, так как именно Паскаль пытается вывести нас по ту сторону тварного.

О. Маннони: — Он говорит это прямо.

Лакан: — Да, но у него это жест отказа.

Любовь, уже не как страсть, но как активный дар, всегда нацелена по ту сторону воображаемого пленения, на бытие любимого субъекта, его своеобразие. И поэтому она может принять многое из его слабостей и странностей, может даже допуститьего ошибки, но есть и предел этому, точка, определяемая лишь бытием — когда любимое существо заходит в предательстве самого себя слишком далеко и упорствует в самообмане, любовь отступает.

Эту феноменологию, намечаемую опытом, я не собираюсь здесь развивать. Скажу лишь, что в качестве одной из трех разделительных линий, предполагаемых символической реализацией субъекта в речи, любовь направлена на бытие другого. Без речи, поскольку она утверждает бытие, может быть только Verliebtheit, воображаемое завораживание, но не любовь. Человек может испытать влюбленность, но не совершит активного дара любви.

То же самое и с ненавистью. О воображаемом измерении ненависти мы говорим в силу того, что разрушение другого является одним из полюсов самой структуры интерсубъективного отношения. Именно в этом, как я замечал вам, Гегель видит тупик в сосуществовании двух сознаний, откуда он и выводит свой миф борьбы из-за чистого престижа. Уже здесь воображаемое измерение определяется рамками символического отношения, и поэтому ненависть не может быть удовлетворена исчезновением соперника. Если любовь стремится к развитию бытия другого, то ненависть хочет обратного, его падения, утраты им ориентиров, извращения, исступления, полного отрицания, ниспровержения. В этом смысле ненависть, как и любовь, является безграничным поприщем.

Возможно, вам это понять несколько сложнее, потому что, из-за причин, не столь отрадных, как вы могли бы подумать, в наши дни чувство ненависти нам знакомо меньше, чем в те времена, когда человек был более открыт своей судьбе.

Конечно, не так давно мы имели случай наблюдать вполне достойные его проявления. И все же, в наши дни людям не приходится усваивать переживание ненависти слишком жгучей. Почему же? Потому что мы и так с избытком представляем собой цивилизацию ненависти. Разве дорога к разрушению плохо у нас проторена? В нашем обыденном дискурсе встречается немало предлогов, скрывающих под своей личиной ненависть, и для нее находятся чрезвычайно удобные рационализации. Быть может, именно эта повсеместная флоккуляция ненависти и насыщает в нас призыв к разрушению бытия. Как если бы объективация человеческого бытия в нашей цивилизации в точности соответствовала тому, что в структуре эго является полюсом ненависти.

О. Маннони: — Западный морализм.

Лакан: — Совершенно верно. Ненависть находит здесь пищу в объектах повседневности. Только не следует думать, будто она отсутствует во время войн: для привилегированных субъектов она бывает там полностью реализована.

Вы должны понять, что говоря о любви и ненависти, я обозначаю пути реализации бытия, не саму реализацию, но лишь ее пути.