Ярослав Пеликан - Странный новый мир внутри библии

Но разве не эта чужеземность языка Библии и овладевает нашим вниманием? Как сказал однажды Кьеркегор, это не то сообщение, о котором можно рассказать во время бритья! Язык Библии — это язык, требующий чтения и перечитывания, осмысления и исследования. Для очей и сердца веры это, в конце концов, любовное письмо, одно длинное любовное письмо. Получая письмо от любимого друга, я не могу прочесть его один раз и просто избавиться от него. Скорее, я буду думать, что оно значит, что подразумевается под тем или другим выражением. Если же это письмо написано иностранным языком, сам его язык заставляет меня читать медленнее. Великие интерпретаторы священного текста отличаются от новоиспеченных экзегетов тем, что научены пользоваться самой странностью текста, чтобы проникнуть в его глубины. Отчасти на этом зиждется и практика аллегорического толкования, или поисков «духовного смысла». Поскольку в Библии столь многие слова и фразы не похожи на то, как мы обычно говорим, или на то, о чем мы говорим, аллегорический толкователь ищет ключ в тексте, в этом или в другом, или во вдохновении свыше, в ответ на молитву. Да если и оставить в стороне аллегории, Библия постоянно привлекает внимание к нюансам смысла, поворачивая одну идею под разными углами, повторяя раз за разом едва не совершенно то же самое. Псалмы представляют особо плодотворное собрание такого мнимо тавтологического языка. Стихи первого псалма последовательно развивают тему и ее вариации в соответствии с такой внутренней логикой, которая вовсе не вписывается в привычные нам ходы мышления. Псалом 118/119, самая длинная глава Библии, играет вариациями своей темы, употребляя в разных стихах разные названия Библии: «повеления, уставы, заповеди, суды, откровения» и т. д. Если бы этот способ высказывания был не таким иностранным для языка, которым говорю и пишу я, это искушало бы меня отвергнуть его. Благодаря тому, что язык апокалиптики Танаха и Нового Завета во многих отношениях наиболее чужеземны, поэзия и искусство Уильяма Блейка, сами по себе не менее странные, заимствуют у нее способность говорить громко и ясно (хоть «ясно» в своем роде).

Бесконечные и изнурительные полемики XIX–XX вв. относительно первого раздела Бытия, по крайней мере, в деталях показали, что не так легко «вписать» библейскую картину — или «картины» во множественном числе — вселенной в схемы современной физики или биологии. Даже при помощи метода «отложенного недоверия», предлагаемого Кольриджем, нам все же довольно трудно мысленно перенестись в мир, где причинами болезней являются демоны, а не микробы. Был ли или не был «Лука, врач возлюбленный» (Кол. 4:14) настоящим автором Евангелия, носящего его имя, и Деяний Апостолов, но в этих книгах, как и во всем Новом

Завете, нет ни одного исцеления, которое бы однозначно приписывалось обычному врачу или естественному лечению. Поскольку «в древности небо было ближе», [7] 7 Shirley Jackson Case, The Origins of Christian Supernaturalism (Chicago, 1946), I. сверхъестественные силы, как добрые, так и злые, были всегда рядом, но нам-то, даже если мы иудеи или христиане, инстинкт велит относиться к сообщениям об этих силах с подозрением и недоверием. Однако когда апостол Павел в кульминации своего великого гимна смирению и возвышению Христа говорит: «дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, и земных, и преисподних» (Фил. 2:11), он, кажется, оперирует трехуровневой картиной вселенной, которая была актуальна для его современников, но которую сегодня не приняли бы даже заядлые буквалисты в интерпретации Библии.

Кроме всего прочего, присутствие в Библии взглядов на природу и вселенную, на наш взгляд, «донаучных», нельзя свести к скорлупе ореха, от которой можно избавиться, чтобы достигнуть вечного «ядра». Как показывают гимны ап. Павла, эти взгляды тесно связаны с основным посланием. Вместе с тем, если посмотреть на нее в перспективе истории библейских толкований и комментариев, иудейских и христианских, эта «донаучная» картина вселенной оказывается совместимой с весьма разнообразными «научными» картинами, сменявшими одна другую с течением времени. Без натяжек можно обобщить, что не существует такой научной космологии, с которой послание Библии нельзя было бы примирить хоть в какой-то мере, однако не существует и такой, в которой ему было бы вполне комфортно. Более того, приспособление послания Библии к той или иной космологии, как правило, достигало совершенства примерно в то же время, когда эта космология уже сдавала свои позиции преемникам. В итоге, каким бы словарем ни пользоваться, научным или философским, древним или современным, просто невозможно прийти к сколько-нибудь эквивалентной формулировке, которая обладала бы вечно пребывающей мощью совершенной формулы, открывающей Книгу Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю». Благодаря самой безотносительности библейской космологии все снова и снова соотносится с ней.

Когда Новый Завет в Библии короля Якова описывает молодую общину христианской Церкви как «род избранный, царственное священство, народ святой, люд особенный» (а chosen generation, a royal priesthood, an holy nation, a peculiar people — 1 Пет. 2:9), он использует английское слово peculiar не в современном значении «чудаковатый», «эксцентричный», и Пересмотренная английская Библия (Revised English Bible) правильно передает эти титулы как «род избранный, царственное священство, народ предназначенный, люди, взятые Богом в удел» (a chosen race, a royal priesthood, а dedicated nation, a people claimed by God for his own). Но, с другой стороны, peculiar в современном понимании может быть не таким уж неподходящим вариантом.

Антиеврейские читатели Танаха, даже когда это христиане, со своего рода удовольствием отмечали характерно еврейские черты людей, населяющих его страницы. Иногда, к примеру, казалось, что обрезание доминирует над божественным призывом очистить сердце. Или же в византийском трактате против иудеев автор удивляется, почему они отказываются есть свинину, но готовы есть курицу, «еще более нечистую, чем свинья, в том, что она ест и где она ходит». Если обобщить, очень многие из постановлений и обещаний Танаха относятся более к этой земной жизни и к телу, чем к жизни вечной и к душе. Гимны вроде этого (Пс. 126/127:3–5):

Вот наследие от Господа: дети;

награда от Него — плод чрева.

Что стрелы в руке сильного,

то сыновья молодые.

Блажен человек,

который ими наполнил колчан свой,

создают впечатление, что земля, а не небо — то место, где окончательно исполняется Божье благословение, и что вечная жизнь означает продолжение жизни в наших потомках. Более того, все это нередко отдает этноцентризмом: «люд особенный» — это избранный народ, и никакой другой. Большинство Божьих обещаний адресуются не индивиду, даже не благочестивому индивиду, а целому народу Произвольный выбор Богом Своего «избранного народа» может даже оскорблять элементарное чувство справедливости.