Тихон (Агриков) - У Троицы окрыленные

Старец понимал своих юных друзей, он знал прекрасно, на что идут эти молодые люди, что их ожидает в будущем, какой крест, может быть, кровавый, готовится им на жизненном пути. Потому он и относился к ним с особой любовью, отеческим вниманием, а главное — горячо молился за них.

Вспоминается одно его краткое, но страшное предсказание. Оно было вызвано поведением одного семинариста, который, находясь в составе студенческой десятки , вел себя на клиросе как-то развязно и непристойно. Видя его «не блестящее» поведение, один монах сказал об этом схиигумену Алексию, который проходил мимо клироса. Старец кротко посмотрел в сторону семинаристов и тихо сказал: «Не брани их, не надо. Они ведь учатся на великое горе…». Когда мне сказали об этом, я был поражен словами старца и в душе своей грешной был недоволен, что он так резко и устрашающе говорит об учащихся. Мне казалось, что надо было бы ободрять учащихся на тяжелом пути и отеческим словом воодушевлять их, а тут совсем наоборот: старец устрашает своим пророчеством об их будущем горе. Но ведь, по существу, пастырский подвиг есть мученичество. Вот старец Божий и имел в виду, что будущее у этих молодых людей горькое, трудное и многострадальное.

Предо мной старая групповая фотография 1953 г. На ней отец Наместник и некоторые из братии. С правой стороны от отца Наместника четвертым сидит схиигумен Алексий. На нем вся схимническая одежда. Смущен он, озадачен и как-то неловко сидит в кресле. Послушание: приказали — вот и пришел. Монашеское ведь дело. Что скажут, куда пошлют — пойдешь. Конечно, заставили — и как он неудобно, неуютно чувствует себя перед объективом фотоаппарата! Кроткая и нежная душа! Точно дитя малое смущается пред лицом взрослых, так он чувствует себя неловко за этим мирским незадачливым занятием. Да разве бы он стал фотографироваться? И зачем ему все это? Так говорит вся его фигура, выдает весь его внешний вид. Но как ни трудно тогда было фотографироваться отцу схимничку, а нам теперь очень приятно посмотреть на него. Посмотреть, умилиться душой и озариться светлыми о нем воспоминаниями.

Бурно течет река, далеко расходятся ее волны. Несет она на своем пути все, что попадается, все дальше и дальше. Но вот расширяются берега, умиротворяются воды, тише и ровнее скользят они по необъятно широкому руслу. И чем ближе безбрежное море, тем спокойнее и торжественнее становится река, пока не вольется своими водами в неизмеримый, бесконечный океан…

Бот так и жизнь всякого человека, особенно же человека святого, праведного. Сначала бурна и клокотлива его жизнь — жизнь юного подвижника. Сколько борьбы со страстями и пороками! Сколько страшных опасностей и падений! Но чем дальше течет река жизни, тем ровнее, спокойнее становятся дни. Утихают страсти, расширяется духовный кругозор и растет жизненный опыт, глубже и умереннее делается душа, светлее и радостнее открываются загробные дали, пока не придет душа к своему земному пределу и… трепетно переступив грань смерти, окажется в океане вечности…

Земная жизнь схимника Алексия подходила к своему концу. Можно было не сомневаться, что Господь открыл Своему избраннику время его кончины. Старец стал более задумчив, более собран, кроток в разговоре. Он совсем редко стал появляться на исповеди, редко и в храме Божием. Часто болел. Часто причащался Святых Христовых Тайн. Находился более всего в своей келии и, сидя или лежа, читал Иисусову молитву.

Я не ведаю тайны его блаженной смерти. Не знаю, в какие минуты светлые Ангелы озарили бедное его жилище… Я… я увидел новый гробик. Он стоял посреди Трапезного храма. Стоял одинокий, украшенный, освещенный горящими свечами. «Умер схимник отец Алексий» — ответил один из братии на мой вопросительный взгляд. Вечером его отпевали. Народ плакал, монахи сосредоточенно собирали в путь своего дорогого собрата. Один из духовных детей старца (ныне он уже архиерей нашей Православной Церкви) сказал глубокое, прочувствованное слово. Помню, почти все рыдали. Был потрясен и я. Потом — последнее целование умершему, и… мерные стуки молота навеки закрыли от нас дорогого отца и молитвенника. Окрыленный духовно молитвами Преподобного Сергия, и этот странник земли, великий труженик святой обители, закончив свой земной путь, голубем светлым воспарил на Небо, где и теперь веселится радостью неизреченной в вечном блаженном чертоге рая.

Слава Тебе, Боже наш, что Ты даешь покой и веселие труженикам земли сей! Слава Тебе, Преблагий, что Ты так щедро награждаешь людей за малые земные труды, соделанные во имя Твое! Как хорошо жить, трудиться, плакать, молиться, когда знаешь, что Отец Небесный так добр, так милостив: не оставит без награды и малое доброе дело наше.

Вот сижу у открытого окна своей келии и вижу, как чистое небо раскинулось над святой обителью. Мерно плывут белые пушистые облака; то озабоченно быстро, то тихо и спокойно пролетают птицы. Веет ветерок и колышет верхушки деревьев. Нерушимо стоят зубчатые стены древней святой обители, оградив собою святые храмы, соборы, часовни, дорогие святыни…

…По двору святой Лавры тихо идет согбенный схимничек. Он как-то странно… или идет, или просто плывет над белой дорожкой… Весь он сияет, весь светится… На лаврской колокольне вдруг раздался вечерний благовест… Как хорошо он будит задремавшего инока. Привидится же такое! Да, ходили они здесь, и совсем недавно. Бывают и теперь они среди нас — но как? Невидимо.

«Вечная ваша память, достоблаженные отцы и братия наша, приснопоминаемые…».

Бывают на свете люди, которым можно особенно позавидовать (хотя завидовать и грех). Но мы говорим так попросту, по-человечески. Очень уж эти люди счастливы, блаженны! Они так легки и свободны, точно небесные птицы. Легкая птица парит высоковысоко в лазурном небе и, кажется, совсем не связана ни с чем земным. Так и эти люди.

Они живут на земле, ходят по ней, делают свои дела, вращаются, как и все живые люди, среди других живущих, но у них есть одно прекрасное качество, которое поднимает их выше всего земного, тленного, мимолетного.

Вот они идут, идут, идут — сонмы пророков, апостолов, мучеников, преподобных, праведных, девственных. Идут светлым строем по два, по два, по два… Идут, едва касаясь земли… Какие это дивные люди! Жили на земле, ходили по ней, но едва касались ее ногами, то есть жили, не пристращаясь, не привязываясь к земным, тленным вещам, а были выше их. Смотрели выше всего тленного. Они идут, идут, едва касаясь земли, а мы ползем, ползем, на мгновение еле оторвавшись от земли, взглянем на небо — и снова ползем, ползем… Ох, как тяжело писать эти строки!.. Но что же делать-то, писать надо. Ведь это правда.