Валентин Свенцицкий - Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор

— Во всяком случае, садитесь, — сказал я. — Очень жаль, что я должен огорчить вас и о политике ничего интересного сообщить не могу. Но просто поговорить с вами очень рад.

О. Нафанаил сел, видимо крайне смущенный. Положение было действительно довольно глупое.

Мы проговорили недолго.

О. Нафанаил оказался очень симпатичным, интеллигентным человеком. Он рассказал мне, между прочим, о трудностях, с которыми пришлось ему встретиться при поступлении в монастырь.

— Я долго просился на Новый Афон, не приняли.

— Почему? — удивился я.

— Боятся интеллигентов. Игумен, узнав, что я чиновник, сказал: вот вы поживете в монастыре, а потом всех нас в газетах опишете.

Когда такой же вопрос, почему в монастырь неохотно принимают интеллигентов, я задал потом пустыннику о. Никифору, он ответил мне иначе:

— Ничего не выходит из них!

До поступления в монастырь о. Нафанаил некоторое время жил у пустынников. Узнав, что именно меня интересует, он сказал:

— Вы не найдете у них того, что ищете… Они знают духовный путь теоретически, сами внутренне его не проходили. Да если бы и проходили, то недостаточно развиты, чтобы суметь рассказать вам об этом.

Прощаясь и еще раз извиняясь за недоразумение с «членом Государственной Думы», он очень искренно сказал мне:

— Я немного чувствую, что вам нужно, и мне глубоко жаль вас, потому что я знаю, что вы этого не получите.

Я не мог спорить с ним, потому что не знал еще тогда, до какой степени он был не прав…

Звание члена Государственной Думы возымело свое действие.

Утром новый визит: монах со Старого Афона.

Старый, старый старичок. Глаза печальные, сосредоточенные, личико маленькое, в руках конверт с какими-то бумагами.

— Как ваше святое имячко? — спросил он, низко кланяясь и рукой касаясь земли.

Я сказал. Пододвинул ему стул и попросил сесть.

— Аминь! — произнес старичок и сел.

Дело было очень простое. Он показал мне извещение Антония Булатовича о прощении афонских монахов и письмо его, в котором говорилось, что возбуждено ходатайство о разрешении поселиться всем изгнанным староафонским монахам в одном кавказском монастыре. Пока разрешение не получено, — если некуда приютиться, — надо явиться в Москву, к епископу Модесту, он назначит монастырь для временного пребывания.

— Как же быть-то? — спросил старичок, не переводя на меня своих печальных глаз.

Я стал объяснять, что монахов действительно простили, что Антоний Булатович хлопочет о своем монастыре, что пока можно жить где угодно, а если негде, надо ехать в Москву, к епископу Модесту, — он устроит.

Старичок вздыхал, губы его шевелились, и тихим шепотом он говорил:

— Господи, Иисусе Христе… помилуй нас грешных…

Меня, видимо, и слушал, и не слушал. Я спросил его:

— Вам хорошо здесь жить?

Старичок встрепенулся и быстро сказал:

— Хорошо. Слава тебе, Господи…

— Не гонят вас, и дальше разрешают жить?

— Разрешают… ничего…

— Ну, значит и живите, пока не решится вопрос о своем монастыре. Очевидно, он понял. Обрадовался, как ребенок.

— Так и жить, как живу? А потом свой монастырь будет и соберут нас… Спаси Господи… Спаси Господи…

Он поспешно встал, опять поклонился до земли и вышел.

В коридоре меня ждал о. Иларион. Улыбаясь и заглядывая в глаза, он сообщил, что «о. Иван пошел вперед занять место в дилижансе и попросить, чтобы нас подождали».

Нечего делать, пришлось идти с о. Иларионом.

Дорога за ночь стала еще хуже. С трудом приходится балансировать и вытаскивать ноги из глины. Но на небе ясно. День будет хороший.

О. Иларион не утерпел, чтобы не сказать мне нечто приятное.

— Это вам Господь погоду посылает… Я старался его не слушать.

В дилижансе он сел против меня и все время заговаривал:

— А к нам в Адлер приедете? Я могу подождать вас. Показать наши места…

— Благодарю вас.

— А потом куда, в Москву?

— В Москву.

— Я могу подождать вас. Вместе бы поехали.

— Благодарю вас.

На станции «Можарка» нам с о. Иваном пересадка на дилижанс Сухум-Цебельда. О. Иларион попрощался с нами довольно холодно и поехал дальше.

Ждать не пришлось. Два дилижанса из Сухума на Цебельду уже стояли на станции. Но мест нет! Сидят буквально на коленях друг друга. После горячих споров на разных языках нас усаживают за двойную плату.

Меня — на козлах одного дилижанса, о. Ивана — не крышу другого. Мой возница, маленький широкоплечий мингрел, спустился куда-то вниз и сел на оглобли, растопырив ноги. На козлах, кроме меня, сидело еще три пассажира!

— В тесноте, да не в обиде! — смеюсь я о. Ивану, когда он заботливо подбегает ко мне посмотреть, как я «устроился».

Возница, видимо, ничего не понимает, но, глядя на нас, скалит зубы от удовольствия.

И вот, наконец, мы едем!

На козлах оказалось сидеть совсем не так плохо: гораздо лучше, чем внутри дилижанса. Четверка лошадей летит под гору во весь дух, и в лицо дует свежий утренний ветер. Небо ясное. И только над вершинами еще не очень высоких гор неподвижно стоят облака.

Возница очень веселый, видимо желая доставить мне удовольствие и щегольнуть знанием русского языка, поет:

— «Вьетер дует, доздик лиет… Солдат в лиес сибэ идот».

И хитро посматривает на меня снизу вверх.

— Где это вы выучились?

— Кыеве, — улыбается он. — А ви гдэ учились?

— В Москве.

— Тц-эх! В Москве богатые живут!

— Всякие есть.

— Нэт! Как из Москвы едет — богатый барин!

Увидав фотографический аппарат, он на каждой остановке говорил:

— Снимай! Снимай!

— Да я уж снял.

— Еще снимай!

Несколько раз нам приходилось слезать с дилижанс и идти пешком в гору. Подъем был не очень крут, но лошади не могли свезти такого количества пассажиров!

О. Иларион оказался прав: погода разгулялась окончательно, и идти пешком даже приятнее, чем ехать. Задний дилижанс несколько отставал, но о. Иван догонял меня, и мы шли вместе.

Мне очень хотелось узнать отношение о. Ивана к о. Илариону, и я спросил:

— Неужели и вы дали о. Илариону свою подпись?

— Я не давал, но оказывается, кто-то за меня расписался.

— Что же, вы так и оставите это?

— Да ведь все пустынники против монастыря. По-моему, надо что-нибудь предпринять, чтобы о. Иларион больше не ездил в Москву, а подпись — дело маленькое.

— Давно он хлопочет?

— Начал еще старый Иларион, но потом раздумал. После него о. Хрисанф, пустынник, теперь священником в Петрограде — думал небольшую обитель устроить. А тут взялся Иларион. Измучил нас всех, каждый месяц ходил: давай да давай подписи. Мира не стало у нас. Споры да пересуды. Пустынники и решили: пусть хлопочет, только бы в покое оставил. А теперь видим, что худо может быть, а помочь как, не знаем.