Гилберт Кийт Честертон - Писатель в газете

Первого великого викторианца я встретил очень рано, хотя видел недолго. Это был Томас Харди. Сам я, неизвестный молодой писатель, ждал тогда беседы с издателем. И меня особенно поразило, что Харди вел себя так, словно и он неизвестный писатель, даже начинающий писатель, ожидающий такой же встречи. На самом деле он был знаменит. Он уже написал лучшие романы, вершина которых — «Тэсс», и выразил свой пессимизм в прославленных словах о властелине бессмертных [19] В последнем абзаце романа Т. Харди «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» (1891), рассказывающем о страданиях невинного существа, есть фраза: «Правосудие свершилось, и Владыка Бессмертных (по выражению Эсхила) закончил свои игры с Тэсс». . На его тонком лице лежали морщины скорбей, и это старило его, но почему–то он все же показался мне очень молодым. Если я скажу: «Таким же молодым, как я», это будет значить: «Таким же простодушным и таким же умничающим, как я». Он даже не избегал беседы о своем пресловутом пессимизме; он защищал его наивно, как школьник. Словом, он так же носился с ним, как я — со своим оптимизмом. Говорил он примерно вот что: «Я знаю, меня называют пессимистом, но это ведь неправда, я столько всего люблю! Просто мне кажется, что лучше бы нам остаться и без горестей, и без радостей, как бы погрузиться в сон». Я по слабости своей всегда со всеми спорил, а мнения его вели к тому самому всеотрицанию, против которого я тогда восстал; и, поверите ли, минут пять, прямо в приемной издателя, я спорил с Томасом Харди. Я убеждал его, что небытие неощутимо и потому нет и вопроса о том, лучше ли оно чего бы то ни было. Честно говоря, если бы я был просто молодым невеждой, я счел бы его доводы легковесными, даже глупыми. Но я их такими не счел.

Самое поразительное, что Харди был очень скромен. Друзья мои, знавшие его лучше, подтверждали это впечатление. Джек Сквайр рассказывал мне, что в дни высшей своей славы, когда Харди стал поистине Великим Стариком [20] Великий старик — прозвище У. Гладстона. , он посылал стихи в «Меркюри» и предлагал переделать их, если они не подойдут. Он бросал вызов богам, сражался с молнией и все прочее, но древние греки сказали бы, что гром небесный не поразит его, ибо в нем не было (греч.), или, попросту, наглости. Небеса ненавидят не кощунство, а гордыню. Харди богохульствовал, но не гордился этим, а грех, повторю, не богохульство, но гордыня. Меня упрекают, что в книге о викторианской литературе я нападаю на Харди; по–видимому, слова о деревенском атеисте, сетующем на деревенского дурачка, кажутся нападкой [21] В книге «Викторианская эпоха в литературе» (1913) Г.К.Ч. назвал Т. Харди «деревенским атеистом, проклинающим бога за участь деревенского идиота». Викторианская эпоха (1837—1901 гг.) — время правления королевы Виктории. . Но это не нападка, это защита. Харди тем и хорош, что сохранил искренность и простоту деревенского атеиста; он верил в безбожие, а не кичился им.

Когда я в последний раз посетил Америку, я прочитал не меньше девяноста лекций людям, не причинившим мне ни малейшего вреда; и память об этом прекрасном приключении распадается, как сон, на отдельные сцены. Швейцар, старый негр, похожий на грецкий орех, хотел почистить мне шляпу, я отказался, и он меня побранил: «Что ж это вы, молодой человек! Рано сдаетесь. Надо барышням нравиться». В Лос–Анджелесе ко мне в гостиницу пришел совершенно серьезный посланец от киномагната и предложил мне сняться с двумя дюжинами купальщиц, словно Левиафан среди нереид; я ответил отказом, и все удивились. Когда я рассказывал в Индиане о викторианской литературе, один студент, тщетно пытаясь запечатлеть тонкости споров об эволюции, написал на пустой странице: «Дарвин наделал много зла»; не знаю, ошибся ли он, но знаю только, что он несколько упростил мои попытки поведать о том, как плохо я понимаю туманные выводы из дебатов о Менделе и Ламарке. Однажды я беседовал об истории религий со знаменитым скептиком, и, сколько я ни пытался говорить о греческих культах или азиатском аскетизме, он не мог думать ни о чем, кроме Ионы и кита [22] Иона — ветхозаветный пророк. Согласно легенде провел трое суток в чреве кита. В Америке Г.К.Ч. был второй раз в 1930 г. . Нелепая участь лектора отягощена проклятием — что ни делай, будет смешно; но, как я заметил, американцы навряд ли относились к моим выступлениям серьезнее, чем я сам. Настоящий же их отклик был здрав и серьезен. Так, один заводской рабочий сказал мне: «Народу пора обратно, на ферму».

Я провел немало времени во Франции с той поры, когда отец впервые повез меня туда в детстве, и Париж был единственной европейской столицей, которую я тогда знал. Благодаря моему отцу я путешественник, а не турист. В таком различии нет презрения; дело здесь не в круге, а в эпохе. Нынешний человек, на свою беду, учится иностранным языкам, но не понимает души иностранца. Путешественник видит то, что видит; турист видит то, на что он приехал посмотреть.

Я люблю Францию и счастлив, что узнал ее в молодости. Если англичанин понял француза, он понял самого иностранного из иностранцев. Самая близкая страна стала для нас самой далекой. Италия, Испания, Польша гораздо больше похожи на Англию, чем эта прямоугольная крепость, где обитают равноправные граждане и римские воины; где живы семейный совет, и власть отца, и частная собственность под охраной римского права: где твердо стоит христианство. Возьмем, к примеру, Италию. Когда я впервые был во Флоренции, у меня осталось смутное впечатление, что итальянский город кишит английскими дамами и все они — теософки. Но когда, побывав в Риме, я поехал в Ассизи, я увидел что это не совсем так. Между английской культурой и итальянской существует связь, которой у нас еще нет с культурой французской. Англичане любят св. Франциска гораздо больше, чем Паскаля и Арского кюре. Англичане читают Данте в переводе, если не знают итальянского. Расина они не читают, даже зная французский. Словом, они хоть как–то понимают средневековую Италию, но не видят ни отблеска гранитной громады — французского классицизма.

То же самое ощутил я, когда приехал с лекциями в Мадрид и встретил застенчивых англичан, которые могли бы читать лекции испанцам об испанских стихах и мелодиях. На мой взгляд, испанский народ не так уж отличается от английского; просто глупые пуритане запретили нам выказывать теплые и здравые чувства, которые испанцы выказывают. Особенно поразило меня, что отцы так гордятся там сыновьями. Я видел, как маленький мальчик пробежал длинную аллею в центре города навстречу оборванному рабочему, который обнял его нежнее и горячее матери. Можно сказать, что это не по–английски, но мы несправедливо обидим англичан. Я лучше скажу, что этот испанец не учился в английской закрытой школе. Поистине, многие англичане хотели бы так себя вести. Пуританство — это паралич; когда из него уходит вера, оно застывает в стоицизме. Испания показалась мне уютной и сердечной. О да, Эскориал я видел! [23] Эскориал — резиденция испанских королей (XVI в.). Да, спасибо, был и в Толедо. Город прекрасен; но прекрасней всего была крестьянка, которая разливала вино и говорила без умолку.