Гилберт Кийт Честертон - Писатель в газете

В конце концов, самой странной страной, где я побывал, оказалась Англия; но я попал туда очень рано и сам не лишен странностей.

Я никогда не мог взять в толк, отчего некоторым видам искусства заведомо отводится второстепенное место. О комедии принято говорить, что она «вырождается в фарс». Куда справедливее было бы сказать, что комедия «превращается в фарс», — ведь с тем же успехом мы могли бы заметить, что комедия вырождается в трагедию. Точно так же о рассказе часто говорят, что он «мелодраматичен», причем это слово почему–то не воспринимается как комплимент. По совершенно непонятной причине эпитеты «пантомимический» и «сенсационный» в применении к произведению искусства воспринимаются как едкий сарказм, тогда как всякое произведение искусства — это сенсация, а хорошая пантомима (жанр, ныне давно вымерший) — одна из приятнейших сенсаций. Как часто говорят: «Такое бывает только в детективах», однако никому не придет в голову сказать: «Такое бывает только в эпической поэме».

Какими бы достоинствами и недостатками ни отличалась традиционная жанровая классификация, она таит в себе одну совершенно реальную и неизбежную угрозу. Фарс и пантомима — эти несовершенные и грубые виды искусства, лишенные той толики снисходительного участия, которое могло бы придать им сил, — постепенно хиреют, опускаясь до отведенного им места в литературной иерархии. Запущенные дети многодетной матери, они растут во мраке и неведении, чумазые и неграмотные, и если в них есть толк, то разве что чисто случайно, от природы. Заурядный детектив, начиненный тайнами и убийствами, покажется искушенному читателю какой–нибудь диковинной планетой, населенной прирожденными идиотами, которые не видят дальше собственного носа. Заурядная пантомима воспринимается как несообразно насмешливая и циничная картина мира, лишенная причин и следствий. Жалкий фарс, в котором забитый полоумок пугается, когда его жена идет домой, и ликует, когда она, прежде чем войти, задерживается на минутку, покажется олицетворением убогой пошлости. Примерно так обстоит дело с «низкими» жанрами, и виной тому — то отношение к ним, те высказывания, которые мы привели в начале нашего очерка. У меня нет решительно никаких сомнений в том, что, если бы к другим видам искусства относились с таким же презрением, они бы не избежали участи фарса и пантомимы. Если бы о сонете принято было говорить в том же тоне, что и о водевиле, сонет вызывал бы не меньший ужас и недоверие; остается только пожалеть, что в мире не существует такого понятия, как «вульгарный сонет». Если бы про эпическую поэму говорили, что она предназначена для детей и горничных, «Потерянный рай» [24] «Потерянный рай» (1667) — эпическая поэма Дж. Мильтона. вполне сошел бы за заштатную пантомиму, которая могла бы называться «Сатана–арлекин, или Адам–в–ад–отдам». Да и кому, в сущности, придет в голову доводить до совершенства произведение, с совершенством несовместимое? Зачем, спрашивается, Шекспиру писать «Отелло», если даже в случае успеха в панегирике будет значиться: «Мистеру Шекспиру вполне по плечу и более серьезные жанры, чем трагедия»?

В этом отношении особенно показательна судьба фарса и арлекинады, в которой фарсовое начало проявляется во всем блеске. Тот факт, что эти некогда признанные виды искусства, прославленные еще Аристофаном и Мольером, ныне впали в немилость, объясняется многими причинами; я лично не сомневаюсь, что их упадок в первую очередь обусловлен поразительным и нелепым неверием современной эстетики в надежду и радость жизни, неверием настолько укоренившимся, что оно распространилось даже на поборников прогресса (прежде убежденных оптимистов). Даже те, кто призывал нас ронять звезды в море, сомневаются теперь, так ли хорошо им будет на дне.

Всякая литературная норма характеризует определенную фазу в становлении человеческого духа; однако если в жизни эта фаза выглядит сама по себе достаточно убедительно, литературный жанр, соответствующий ей, должен обладать той меткостью и формальной упорядоченностью, которая бы возмещала нехватку реальности. Так, группа веселых молодых людей за чайным столом может быть сколь угодно эмоционально близка комедийным героям «Много шуму из ничего» или «Нортенгерского аббатства» [25] «Много шума из ничего» — комедия Шекспира. «Нортенгерское аббатство» (1803, опубл. 1818) — роман Дж. Остин. , но если мы начнем записывать их беседу, то вряд ли внесем значительный вклад в литературу. Одинокий старик у камина может ничуть не уступать в величии Лиру или папаше Горио, однако для того, чтобы стать полноценным литературным героем, одного сидения у камина недостаточно. Стало быть, художественная состоятельность фарса и пантомимы всецело зависит от жизненных эмоций, им соответствующих. А эмоции эти до неузнаваемости искажены безраздельной приверженностью современной эстетики к изображению жизненных тягот. Страдание, говорят нам, — преобладающий элемент существования; но это справедливо лишь с существенными оговорками. Если бы страдание преобладало в нашей жизни хотя бы на несколько мгновений, всякий бы счел за лучшее повеситься на спинке собственной кровати. Страдание своим мраком и безысходностью властно влечет к себе молодого и неискушенного художника подобно тому, как школьник изрисовывает тетради чертями, скелетами и виселицами. Но радость — куда более неуловимая материя, чем страдание. В радости — смысл нашего существования, мелочный и великий одновременно. Мы вдыхаем ее с каждым вздохом, ощущаем ее аромат в каждой выпитой чашке чаю. Литература радости — бесконечно более сложное, редкое и незаурядное явление, чем черно–белая литература страданий. Среди разнообразных жанров литературы радости фарс и пантомима больше остальных заслуживают морального преклонения.

Даже самого мирного человека, ведущего самую мирную, упорядоченную жизнь, иногда охватывает безумное желание осуществить неосуществимое: чтобы из чайника вдруг полился мед или морская вода, чтобы стрелки часов указывали на разное время дня одновременно, чтобы свеча горела зеленым или красным светом, а дверь его лондонского дома выходила на озеро или картофельное поле. Во всякого, кому знакомо это желание, неизбежно вселяется дух пантомимы. О клоуне, который распиливает пополам полицейского, можно сказать (без задней мысли), что он осуществляет одно из потаенных наших желаний. Заметим также, что именно в пошлых и избитых ландшафтах и архитектуре, характерных для пантомимы и фарса, и заключается истинно фарсовое начало. Если бы все эти чудеса происходили в чужеродной атмосфере, если бы на грушевых деревьях начали расти яблоки, а вода в реках вдруг превратилась в вино в какой–нибудь волшебной стране, эффект был бы совсем иным. Улицы, магазины, дверные молотки арлекинады, которые покажутся вульгарному эстету столь тривиальными, по сути дела, являются отправной точкой эстетической остраненности. Дверь должна быть настоящей, подлинной, распахивающейся и захлопывающейся дверью, за которой скрываются самые невероятные интерьеры; булочник, чьи батоны вылетают из печи сами по себе, должен непременно быть настоящим, современным булочником — в противном случае весь смысл дьявольского наваждения арлекинады теряется. Как знать, может быть, наступит день, когда узкосовременные эстетические нормы отживут свой век, а слава фарсового искусства предстанет во всем своем величии. Когда люди давным–давно забудут, что драпировали стены своих гостиных в серый и зеленый цвет, что украшали свой дом японскими вазами, какому–нибудь эстету может взбрести в голову построить себе дом по законам пантомимы: звонки и дверные молотки окажутся изнутри, а не снаружи, с нажатием кнопки будет проваливаться лестница, а стол, накрытый к бутафорскому обеду, вырастать на пустом месте. Мы со своей стороны нисколько не сомневаемся, что устраивать свою жизнь и свой быт, сообразуясь с этими видами искусства, ничуть не более зазорно, чем с другими.