Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Сразу же после этого, выслушав советы своего господина, отбыл Санчо на свой остров губернаторствовать, и «не успел Санчо уехать, как Дон Кихот почувствовал свое одиночество», — печальнейшая подробность, сохраненная для нас историей. Да и как было ему не почувствовать свое одиночество, если Санчо был для него всем родом человеческим и в лице Санчо любил он всех людей? Как не почувствовать одиночество, если Санчо был его наперсником, единственным человеком, услышавшим от него знаменательные слова о двенадцати годах его безмолвной любви к Альдонсе Лоренсо, свету очей его, которые когда‑нибудь поглотит земля? Ведь один только Санчо знал тайное тайных его жизни!

Без Санчо Дон Кихот не Дон Кихот, и господину оруженосец нужнее, чем господин оруженосцу. Печальная вещь — одиночество героя! Ибо люди заурядные, дюжинные, всякие там Санчо могут жить без странствующих рыцарей, но как странствующему рыцарю прожить без народа? И вся печаль в том ;что рыцарю народ нужен, и все же он должен жить один. Одиночество, о печальное одиночество!

Итак, Дон Кихот отказался от того, чтобы ему прислуживали девушки Герцогини, заперся у себя в покое «и при свете двух восковых свечей разделся, а когда стал разуваться (о злоключение, незаслуженное таким человеком!), у него вдруг вырвался — но не вздох и не что‑нибудь другое, что могло бы осрамить его безупречную благовоспитанность, — а просто целый пучок петель на чулке, от чего этот последний стал похож на решетчатый ставень. Крайне огорчился этим наш добрый сеньор, — добавляется в истории (…) и охотно бы отдал целую унцию серебра за полдрахмы зеленого шелка». И далее историк пускается в рассуждения о бедности и среди прочего вопрошает ее: «…почему ты вечно привязываешься к идальго и людям благородным, щадя, однако, других?»

Поблагодарим дотошного Донкихотова биографа за то, что сохранил для нас столь интимную подробность касательно пучка петель, спустившихся на чулке Рыцаря, и описал его огорчение по этому поводу. Подробность, исполненная глубочайшей меланхолии. Вот герой остался один, заперся у себя в покоях, вдали от людей; и, вместо того чтобы, как полагают эти последние, воспарить помыслами к будущим деяниям либо воспламениться жаждой немеркнущей славы, «добрый сеньор» — и как уместно назвать его в этом случае «добрым сеньором»! — огорчается из‑за того, что на чулке спустились петли.

«О бедность, бедность! — скажу и я тоже. — Как занимаешь ты в часы одиночества умы странствующих рыцарей, да и всех прочих людей тоже!» Боясь выдать с головой свою бедность, герой тушуется, горюет, скорбит и печалится, оттого что у него разорвались чулки и нет других на смену. Вы застали его удрученным, сникшим, вы полагаете, что его рыцарский пыл пошел на убыль, а он всего лишь задумался о том, как быстро стаптывают обувку его детишки. О бедность, бедность, когда же научимся мы идти рука об руку с тобою, высоко неся голову и с легким сердцем! Жесточайший враг героизма — стыд при мысли о собственной бедности. Дон Кихот был беден и горевал при виде спустившихся петель на чулках. Он ринулся в атаку на ветряные мельницы, напал на янгуэсцев, победил бискайца и Карраско, не отступил и не дрогнул в ожидании льва — и вот пал духом при мысли, что должен предстать пред герцогской четой в продравшемся чулке, явить их взорам свою бедность. О эта необходимость играть роль в свете, будучи бедняком!

Знать бы нам, беднякам–мирянам, какое облегчение дать обет бедности и не стыдиться ее! Иньиго де Лойола, по примеру основателей других орденов, в созданном им Обществе предписал братьям дать обет бедности, и о том, сколько в результате воспоследовало благ, убедительно свидетельствует Алонсо Родригес 167в главе III трактата III третьей части своего «Пути к обретению совершенства и христианских добродетелей». Где он говорит нам: если вы оставляете в миру слуг своих, то в Обществе находите множество тех, кто готов услужить вам, и «ежели последуете вы в Кастилию, в Португалию, во Францию, в Италию, в Германию, в обе Индии 168и в какую угодно часть света, то там сыщется вам место под кровом собратьев», так что, отрешившись от земных богатств, «вы окажетесь владельцем земных благ и богатств в большей степени, чем сами богачи, ибо не они владельцы угодий своих и богатств, а вы», и, в самом деле, многие иезуиты понимают дело именно так. И добавляет весьма резонно добрый падре, что, «покуда богач ворочается в своей постели, ибо не дают ему уснуть мысли об угодьях его и богатствах, монашествующий брат, не зная печали и не раздумывая, дорого ли что‑то стоит или дешево, хороший выдался год или плохой, владеет всем!»

Вот и бедняк Дон Кихот словно дал обет бедности в начале своего рыцарского пути, выехал из дому без гроша в кармане и отказывался платить по счетам, полагая, что освобожден от этой повинности уставами рыцарства; но трактирщик, что возвел его в сан рыцаря, посоветовал ему брать с собою деньги и чистые сорочки, и Дон Кихот последовал его совету, «одно он продал, другое заложил, с большим для себя убытком, и таким способом собрал порядочную сумму». И вот, в наказание за то, что он таким манером нарушил обет бедности, бедность преследует его и удручает, и он горюет, когда на чулках у него спускаются петли.

О бедность, бедность! Чем сознаться в тебе, мы предпочитаем прослыть нечестными, жестокосердными, лживыми, неверными в дружбе и даже подлыми. Измышляем жалкие увертки, чтобы отказать другим в том, чего дать не можем — за неимением. Бедность — это не скудость в средствах на жизнь, а состояние духа, эту скудость порождающее, бедность есть нечто глубоко внутреннее, и в том ее сила, ибо

Нужда преподлая, сколько честных,

Чтоб сладить с тобой, поступают скверно! —

гласит известный романс, где рассказывается о том, как Сид обманом вытянул деньги у ростовщиков–евреев, подсунув им ларь, наполненный песком. 169

Полюбуйся на этого: из дому выходит только в сгущающихся сумерках, когда уже не видно, что платье его лоснится от старости; куда больше стыдится казаться бедным, чем быть таковым. Полюбуйся на вон того: сущий Катон, 170воплощенная суровость и неподкупность, вседневно твердит, что поучать надобно собственным примером и чистотою жизни; а у самого только и разговору, сколько зарабатывает такой‑то, какое состояние у такого‑то; на уме одно — дороговизна жизни.

О бедность, бедность! Ты сотворила зловонную гордыню нашей Испании. Разве неведома вам гордыня бедности, да притом самой низкой, самой явной — бедности тех, кто ходит по миру? Удивительное дело: именно бедность оказывается одной из причин, в наибольшей степени порождающих у нас гордость, — бедность, то есть то, что в наибольшей степени оскорбляет нас и удручает. Впрочем, это всего лишь притворная гордыня, способ прикрыть все ту же бедность, стыд, перерядившийся гордыней для самозащиты; так иным безобидным тварям страх, перерядившийся в грозную агрессивность, придает пугающий вид, и подзобок у них раздувается, хотя сами они со страху ни живы ни мертвы. То же самое происходит с теми людьми, а их немало, которые возгордились от уничижения.