Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Приглядитесь‑ка, с каким важным видом и даже высокомерием попрошайничают многие попрошайки. Вот историйка к случаю: некий нищий завел привычку просить у одного сеньора милостыню по субботам, а раз как‑то попросил не в субботний день; тот дал полпесетки, но тут же вспомнил, что день‑то не субботний, о чем и сообщил нищему, попросив его не менять привычки. В ответ нищий протянул ему монетку в знак того, что возвращает милостыню, и сказал: «Ах, вот, значит, как? Забирайте, забирайте назад ваши полпесетки и ищите себе другого бедняка!» Иными словами, высказал такую примерно мысль: «Стало быть, я оказываю вам милость, предоставляя возможность поупражняться в милосердии и тем самым заручиться заслугами, дабы сподобиться Царствия Небесного, а вы мне ставите условия и делаете замечания? Забирайте, забирайте назад вашу милостыню и ищите кого‑нибудь, кто окажет вам милость и возьмет ее».

И, наконец, самая печальная и жалкая из всех разновидностей бедности, бедность того, кто обязан выходить, на люди в безукоризненных чулках, кто должен хранить в целости костюм для той роли, которую он, как и все мы, разыгрывает в мирской комедии! Печальна участь бедного лицедея, у которого и сменной‑то сорочки нет, а он должен беречь, и чистить, и хранить в целости театральные костюмы, с помощью коих зарабатывает на жизнь у себя на подмостках; печальна участь того, у кого нет и убогого плаща, чтобы прикрыться от холода в студеную зимнюю ночь, а нужно беречь роскошную мантию, в которой он исполняет роль театрального короля. И самое печальное, что в такую ночь нельзя этой мантией прикрыться.

Дон Кихот печалился и стыдился, оттого что должен был предстать перед людьми бедняком. В сущности, был он сыном Адама. И сам Адам, как говорится в Книге Бытия (3:7—10), согрешив, узнал, что наг он, то есть, беден, и когда услышал глас Бога, звавшего его, спрятался, убоявшись наготы своей. И страх наготы, бедности всегда был и поныне пребывает главным двигателем всех действий злосчастных смертных. Ужасны были мрачные времена Средневековья, к концу первого тысячелетия, когда по- будительною силой для умов была не столько жажда небесного блаженства во славе его, сколько боязнь ада; разве не видите вы, что в нашем обществе на самые безумные предприятия людей толкает по большей части не столько жажда богатства, сколько ужас перед бедностью? Нами движет не столько честолюбие, сколько скаредность, и если приглядимся к тем, кто слывут из честолюбцев честолюбцами, в каждом из них разглядим скареда. Нам кажется, что никаких мер предосторожности не хватит, чтобы уберечь и себя самих, и своих близких от бедности, внушающей нам и такую ненависть, и такой страх; и мы предаемся накопительству, чтобы позатыкать все щели, сквозь которые она может пробраться к нам в дом. В наши дни быть бедняком — преступление, сущее преступление; общественное мнение тех стран, которые провозглашают себя самыми передовыми, отличается явной ненавистью к бедности и к беднякам, и нет ничего более жалкого, чем благотворительная деятельность. Право же, цель ее, похоже, покончить не с бедностью, а с бедняками, истребить их, словно полчище вредоносных тварей. Борьба против бедности ведется не во имя любви к беднякам, а ради того, чтобы их присутствие не напоминало нам об угрозе.

И что удивительного в том, что люди искали неба всего лишь ради того, чтобы спастись от скудости? Разве то, что двигало нашим Дон Кихотом, — жажда славы, громкого имени, стремление увековечить его — не было по сути глубинной боязнью затеряться в безвестности, исчезнуть, прекратить свое существование? Жажда славы, в сущности, — ужас перед лицом небытия, а оно в тысячу раз ужаснее самого ада. Ибо в конце концов в любом аду можно быть, жить , 171и, что бы там ни говорил Данте, пока ты жив, надежда всегда при тебе, ибо надежда — суть бытия. 172 Ибо она цветок, порождаемый усилием прошлого перевоплотиться в будущее, а усилие это и составляет суть бытия.

А теперь подойди‑ка сюда, мой Дон Кихот, и позови своего Алонсо Доброго, и скажи мне: стыд, который испытываешь ты, оттого что беден, не является ли он частицей, пусть малой, того великого стыда, который не дал тебе объясниться в любви Альдонсе Лоренсо? Ты знал нашу испанскую пословицу: жить с милым другом, пусть хоть хлебом да луком; и предложить Альдонсе мог и побольше, чем хлеб да лук: «Олья, в которой было больше говядины, чем телятины, — на ужин почти всегда винегрет (…) по пятницам чечевица, по воскресеньям в виде добавочного блюда голубь», 173но хватило бы этого всего и для нее? А если бы вам двоим и хватило, осталось бы и на долю возможных отпрысков вашей любви? Но не будем продолжать; мне ли не знать, как краснеешь ты и смущаешься, если заговорить с тобою об этом предмете.

Так что не будем удивляться тому, что Дон Кихот улегся спать «грустный и огорченный, во–первых, из‑за отсутствия Санчо, а во–вторых, из‑за непоправимого несчастья с чулками; он готов был, кажется, заштопать их шелком другого цвета, хотя идальго, прозябающий в бедности, ничем не может яснее показать свою нищету, чем именно этим способом». И сколь искусно летописец устанавливает тут связь между одиночеством Дон Кихота и его бедностью! Беден и одинок! Бедность, если ее с кем‑то делишь, либо одиночество, если живешь в достатке, еще переносимы, но быть и бедным, и одиноким!

На что ему, одинокому бедняку, заигрывания Альтисидоры? Правильно поступил, что, едва их услышав, затворил окно. 174

Затем, опечаленный любовными страданиями дерзкой девицы, он распорядился, чтобы вечером в его комнату принесли лютню; «…я приложу все усилия, чтобы утешить эту печальную девицу», — сказал он. И «…когда наступило одиннадцать часов ночи, Дон Кихот нашел у себя в комнате виолу; он подтянул струны, открыл решетку окна и услышал, что в саду кто‑то гуляет; тогда он пробежал рукой по ладам, хорошенько настроил виолу, сплюнул, прочистил себе горло и сипловатым, но верным голосом запел (…) романс», который приводит историк и который сам Дон Кихот сочинил «в тот же день».

Истинный герой, ведает он о том или не ведает, поэт, ведь что иное поэзия, как не героизм? Корень у них один и тот же, и если герой — поэт в деяниях, поэт — герой в своем воображении. Странствующему рыцарю, избравшему военное ремесло, необходимы корни поэта, потому что его искусство — это военное искусство, в чем не сомневался доктор Уарте, который в главе XVI своего «Исследования…» говорит, что искусство сие «связано с даром воображения, ибо все, что отважный полководец должен делать, включает такие понятия, как слаженность, взаимосвязь и соответствие, для чего необходимо понимание, подобно тому как слух необходим, дабы лучше видеть». И все это не что иное, как избыток жизни, обогащающее усилие, которое, воплощаясь в деяние, совершенствуется и завершается, при этом целью деяния является само деяние. К определенной точке приходят жизненные соки, они должны вернуться к исходному пункту, и, когда достигнут точки, не открывающей пути к другой, а являющейся концом, соки эти начинают питать все растение, и тогда возникает почка, создающая цветок, а цветок — это уже красота.