Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Дон Кихот поет, Дон Кихот — поэт, чего так боялась тихоня племянница, когда священник и цирюльник обследовали библиотеку и решили пощадить «Диану» Хорхе де'Монтемайора, 175и она так испугалась, что сеньор ее дядя сам станет поэтом; ведь, «по слухам, болезнь эта неизлечима и прилипчива», — добавила она. Ах, Антония, Антония, какое зло видишь ты в поэзии и какую же ненависть к ней затаила ты! Но твой дядюшка — поэт и, если бы никогда не пел, не был бы настоящим героем. Не из певца вырос герой, а от избытка героизма возникла песнь.

Я не согласен с доводами, которые приводит падре Риваденейра в главе XXII книги III «Жития» в оправдание того обстоятельства, что в Ордене не культивировалось пение в хоре. Он говорит нам, что «хоровое пение не является сутью религии», и, в самом деле, соловей может немотствовать, но тогда соловей этот хворый; и Риваденейра добавляет, вторя святому Фоме Аквинскому, 176что те, кто преследует цель наставлять народ и питать его хлебом вероучения, «не должны заниматься пением, потому что, занятые пением, они пренебрегут тем, что важно». Но разве существует более глубокое и близкое душе учение, чем то, которое преподносится при пении? В самих советах, что предлагаются человеку, наставляет не слово, а музыка. Музыка — это дух, плоть — это слово, а все учение сердца — это песнь.

В самом деле, забавно, что Дон Кихот и Иньиго Лойола во многом похожи друг на друга; последний, отдыхая душой, умиляясь и находя Бога в песнопении, к которому был весьма склонен, как рассказывает его биограф в главе V книги V его «Жития», не создает хора в Ордене, и мы можем считать это изъяном Ордена и даже говорить о поэтическом бесплодии, над ним тяготеющем. Никогда не смогла бы прижиться цикада в этом муравейнике 177неукоснительно следующих правилам церковнослужителей. И пусть не говорят, что не все мы рождены, чтобы петь, ведь речь идет здесь не о том, чтобы петь «для» кого‑то, а о том, что всякий, кто родился с душой, а не только во плоти, лишь потому и поет: поет, ибо родился с душой, а если не поет, стало быть, родился лишь во плоти. И если мы создадим Орден Дульсинеи Тобосской, не забудем о хоре, пусть песнь станет воплощением героических деяний и высоких устремлений.

Дон Кихот пел, когда на него вытряхнули (грубейшая шутка!) полный мешок кошек; и когда он защищался от них, один кот «кинулся ему прямо в лицо и вцепился в нос когтями и зубами; боль была так сильна, что Дон Кихот закричал изо всей мочи» и с трудом оторвал его от себя.

Бедный мой сеньор! Львы робеют в твоем присутствии, а коты вцепляются тебе в нос. От котов, спасающихся бегством, а не от львов, выпущенных на свободу, следует герою держаться подальше. «Господь комарами да москитами может одолеть всех императоров и монархов», — говорит падре Алонсо Родри- гес («Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей», глава XV трактата I части третьей). 178Освободи нас, Боже, от блох и комаров и спасающихся бегством котов и пошли нам взамен львов, которым отворяют клетку!

Но даже и в этом случае, хотя блохи да комары и являются страшными врагами, все равно не следует им поддаваться, и сам Бог велит нам воевать с ними. Может статься, кто‑нибудь и сказал бы Дон Кихоту, убеждая его не преследовать блох и комаров в человеческом облике, что орел не нападает на мух — aquila поп capit moscas, [47] орел не ловит мух (лат.) —но сказано это было бы некстати. Мухи, особливо же ядовитые, являются великолепным средством, улучшающим пищеварение орла, активнейшим ферментом для усваивания пищи.

И правда, яд, введенный жалом в кровь, вызывает зуд, боль, причиняет вред, способствует появлению гнойников и даже может убить нас, но ведь тот же самый яд, просто выпитый, не только безвреден, но даже может содействовать тому, что пища переваривается быстрее и легче. И именно благодаря тому, что яд вредоносных мух способствует пищеварению, попадая в кровь с помощью жала или как‑то еще, мухи эти гибнут, орел же, очистив желудок, может взирать прямо на солнце.

Уж не думаете ли вы, что можно отдать душу и жизнь, дабы вершить подвиги из любви к Дульсинее, и обрести славу и ныне, и вовеки, если не подстегнут нас к тому всяческие беды в том захолустьице либо захолустьище, где мы кормимся, почиваем и жительствуем? Лучшей хроникой всемирной истории, самой долговечной и самой подробной и воистину универсальной, была бы книга, написанная тем, кто сумел бы рассказать всю свою жизнь и рассказать со всей глубиной о раздорах, кознях, интригах и происках в борьбе за власть в Карбахосе‑де–ла–Сьерра, 179селении, где еще проживают три сотни жителей, алькальд и алькальдесса, учитель и учительница, секретарь и его невеста — с одной стороны, а с другой — священник и его домоправительница, дядюшка Роке и тетушка Месука (малохольный дядюшка Роке и вездесущая и всезнающая тетушка Месука из наших поговорок), которые всегда образуют единый хор, состоящий из мужских и женских голосов. А что представляла собой Троянская война, коей обязаны мы «Илиадой»?

Так пусть себе ликуют мухи, блохи и комары. Давайте поглядим: если какой‑то тип интригует, строит козни, мутит воду в этом городе, где я пишу, 180то какая может представиться ему возможность остаться так или иначе, под тем или иным именем, в памяти потомков, если не та, что выбрал я (или кто‑то другой, так же как я любящий Дульсинею), и состоит она в том, чтобы изобразить Дульсинею с ее всеобщими и вечными чертами?

Тысячу раз говорилось и повторялось, что самое великое и самое надежное в искусстве и литературе было создано ограниченными средствами; и все знают: сколько потеряешь в протяженности, столько же приобретешь в интенсивности. Но выиграв в интенсивности, выигрываешь и в протяженности, каким бы парадоксальным вам это ни казалось; и выигрываешь в долговечности. Атом вечен, если он существует. Что принадлежит одному человеку, принадлежит всем; самое индивидуальное является и самым общим. Со своей стороны я предпочитаю быть вечным атомом, чем мимолетным мгновением во Вселенной.

Абсолютно индивидуальное есть одновременно абсолютно всеобщее, ведь даже в логике индивидуальные суждения отождествляются с универсальными. Эволюция приводит к человеку — к тому, кто соучаствует в общественном договоре Жан–Жака, к Платонову двуногому существу без перьев, к homo sapiens Линнея, к прямостоящему млекопитающему современной науки, 181к человеку в полном смысле слова, а не к человеку отсюда либо оттуда, не из былых времен и не из нынешних; вот и является на свет homo insipidus. [48] человек пресный (лат.). 1 Таким образом, насколько более сужается и стягивается действие в определенном месте и времени, настолько более универсальным и вечным это действие становится — и так происходит всегда, ибо в него вкладывается душа вечности и беспредельности, а с нею веяние божественного духа. Величайшей исторической ложью является так называемая всемирная история.