Александрова Т. Л., Суздальцева Т. В. - Русь уходящая: Рассказы митрополита

Помню, когда меня назначили главным редактором, первым заданием, данным мне лично патриархом, было написать критическую статью на одно утверждение о. Александра Меня в печати. К Меню у меня отношение всегда было несколько настороженное. При всей своей образованности в работах своих он опирался в основном на западные источники. Впрочем, ничего «вредного» в его книгах нет. <205>Мне всегда было непонятно и неприятно другое. Каким образом книги Меня издавались на Западе массовыми тиражами и доставлялись к нам, в то время, когда даже Библию почти невозможно было провезти через границу? И еще, у него была определенная идея: создать еврейскую национальную церковь. В принципе, в этом нет ничего плохого: если есть греческая или славянская национальная церковь, то почему не быть еврейской? Эти идеи развивались и распространялись в свое время в Париже, их, в частности, горячо поддерживала мать Мария (Скобцева). Но у о. Александра в этом был определенный перегиб. Однако о таких вещах нельзя судить категорически, все строится как бы на полутонах.

Издать Библию было еще моей детской мечтой. Молодому поколению трудно представить себе, насколько нам ее не хватало. На протяжении нескольких десятков лет Библия была одной из самых запрещенных книг, точно так же как книги писателей–диссидентов и неприличные порнографические журналы. Некоторые даже покупали «Библию для верующих и неверующих» Емельяна Ярославского, вырезали ножницами подлинные библейские цитаты и склеивали текст в тетрадке. Получалась пухлая, рыхлая книга — все–таки священный текст.

Мы приступили к изданию Библии в 1968 году. Над подготовкой работали мои студенты из Академии, была проделана большая работа. Набрали обычным «корпусом». По объему получилось два тома. Тогда в Совете по делам религий кто–то проговорился: «Питирим издает Библию в двух томах». Слух прошел в высокие инстанции. Там возмутились: «Что еще за «Библия в двух томах»? Библия всегда была только в одном томе! Никаких расширений !» Пришлось все перенабирать петитом. Издали в одном томе, но так мелко, что читать невозможно. Это издание называли «Зеленой Библией».

Тогда же, в очень сложный период мы обеспечили выпуск полного корпуса богослужебных книг. Если измерять количественно — поставить их корешками в ряд — это <206>полка более двух метров длины. [91]Эту задачу мы выполнили и все храмы были обеспечены богослужебной литературой.

Когда мы начали издавать богослужебные книги, то стали их печатать со старых изданий, а не с тех, что были подготовлены Синодальной комиссией митрополита Сергия. Это было связано с тем, что церковная практика все же отвергла эту справу. Я и сам не могу читать, к примеру, покаянный канон по сергиевскому изданию — там слишком сильно нарушена мелодика. Но когда я пришел в отдел, то первым делом распорядился убирать из богослужебных текстов шипящие звуки и устаревшие, распространенные в девятнадцатом веке формы страдательного залога.

Мы и сами пытались делать книжную справу, а я потом в простом деревенском приходе под Волоколамском этот текст читал. Молящихся было немного — человек двадцать, в основном пожилого возраста. По окончании службы я их спросил: «Ну как?» «Знаете, — хорошо, понятно, но… все–таки старый текст лучше!» [92]

<207>Помню, однажды я, читая евангелие на молебне: «Есть же во Иерусалиме на овчей купели яже глаголется еврейски Вифезда, пять притвор имущий», — подумал: «Ну зачем читать «Вифезда»? Есть же в некоторых текстах рядом перевод: «Дом милосердия». Для чего мне эта Вифезда–то нужна?» — и не прочитал этого слова. Народ тут же заметил: «Владыка, а почему вы это не прочитали?» Острое церковное ухо сразу отметило. То, что в Церкви сохраняется наиболее прочно, сохраняется именно в литургической практике.

Издательский отдел провел большую работу, обследовав богатейший рукописный фонд в нашей стране и частично за рубежом для того, чтобы подготовить новое издание гимнографических памятников, главным из которых стала Минея месячная — издание, по полноте до сих пор не имеющее себе равных.

Но главное мое дело, о котором мне говорят: я познакомил общество с Церковью. Через слово, через наш журнал, через печать. Журнал Московской Патриархии высоко оценивался специалистами.

Цензура была жесточайшая, но мы использовали все возможности: если нельзя было писать, что после службы был крестный ход вокруг храма, то писали, что «служба закончилась процессией с окроплением верующих святой водой». Нельзя было даже упомянуть в печати имя Серафима Саровского или Иоанна Кронштадтского, тем не менее их упоминали, не называя, пользуясь эзоповым языком. Всем было ясно, только Главлит не понимал. Патриарх, а следом за ним и я, в дни их памяти неукоснительно служили — несмотря ни на какие запреты Церковь от своих святых никогда не отказывалась.

<208>Лимиты были очень жесткие. Например, максимальный лимит для изданий Библии был не более 10 000 экземпляров, хотя по нашей условной статистике количество верующих, которые нуждались в Библии — не менее 60 миллионов человек. Был у нас полутора миллионный тираж молитвы, которую кладут на лоб покойникам. Тиражи вообще были маленькие, но полтора миллиона — это все–таки цифра. Конечно, на плохой бумаге, печать серая — свернули — и в гроб положили. Но что мы сделали: мы на обратной стороне напечатали молитву за живых! И расходился весь тираж, потом даже допечатывали.

Я, конечно, не типичный «продукт советской эпохи», но все же прошел всю советскую школу с марксизмом и политэкономией, так что на этом мог иногда и сыграть. Так, например, у Куроедова был первый зам, с которым были определенные проблемы. Однажды я, как директор церковного издательства, вел с ним беседу. Зашел разговор о патриархе Тихоне, его отношениях с Советской властью, и тут этот зам дал мне замечательный «мяч». «Ну, что вы лояльно относитесь к Советской власти, мы не сомневаемся». Я сделал паузу и говорю: «Знаете, вы меня оскорбили! Я вам этого не прощу!» Он, человек из центрального аппарата, «чуткий», сразу заволновался: «Как? Как я вас оскорбил?» — «Вы назвали меня лояльным, а я — нормальный», — сказал я. И прибавил: «Более того, у меня перед вами есть преимущество. Вы родились при царе, а я — при Советской власти». С тех пор у меня с ним проблем не было.

Атеизм, вообще, на мой взгляд, — это не столько заблуждение, сколько неправильно выбранные посылки. Где–то срабатывала конъюнктура, инерция, отсутствие широты взгляда — иными словами, набор второстепенных факторов. Мне случалось общаться с партийными деятелями в доверительной обстановке и я нередко видел в них просто хороших русских людей. «Я хотел бы верить, но я не знаю, меня не научили…»