Петр Гнедич - Догмат искупления в русской богословской науке

Всякий раз, когда патриарх Сергий упоминает о «юридической» теории, он говорит о необходимости ее исправления. И эти «дополнения и корректура» оставались бы совершенно непонятными без обращения к основному труду патриарха Сергия — «Православное учение о спасении».

««Юридическое» истолкование догмата, конечно, имеет бесспорное право на бытие и даже неизбежно, поскольку все, что делается в нашем мире, делается по воле Божией», — замечает патриарх Сергий, но он всегда отличает, как и в своей книге, «юридическое» понимание от православного: «при отсутствии жизненно–православной поправки данное учение легко открывает дверь всяким злоупотреблениям» [1123].

«Для православного искупление не может быть отвлеченным актом, совершившимся лишь в сознании Божием. Наоборот, чтобы быть в сознании Божием, то есть чтобы быть истинным, этот акт должен отражаться и в искупляемых, совершаться, так сказать, одновременно и здесь и там.

Искупление и обновление человека — это не две даже части одного целого или два последовательных момента одного явления. Это одно и то же явление, только рассматриваемое с разных сторон».

Как далек этот взгляд, выражающий онтологизм Православия, от оснований «юридической» теории: прежде удовлетворения правде Божией страданиями невинной Жертвы «воссоединение с Богом не могло даже начаться» (митр. Макарий Булгаков), «если неумилостивленным пребудет к нам Бог, мы не можем получить от Него никакой милости» (архиеп. Серафим) и т. д.

«Придуманные людьми разные теории для объяснения этого догмата не более как аналогии, подобные тем, какие придуманы для объяснения догмата о Пресвятой Троице. Они ценны, пока не забывают, что они только аналогии, только приближение к истине догмата. Когда же они начинают претендовать на адекватность содержанию догмата, неизбежно открывают дверь для разных недоумений, в которых ум человеческий может безнадежно запутаться…

Вообще я думаю, что всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Когда же догмат становится слишком понятным, то есть все основания предположить, что содержание догмата чем‑то подменено, что он берется не во всей его Божественной глубине» [1124].

Автор не может не выразить глубокого удовлетворения, что в заключение своего обзора он должен был вновь обратиться к светлому имени покойного патриарха Сергия.

Изучение развития русской богословской науки за последнее полустолетие, рассмотрение большого количества трудов, объединенных одной темой, обязывают автора к подведению некоторых итогов.

Но таким итогом едва ли было бы искусственное соединение отдельных элементов из рассмотренных истолкований догмата искупления и новый опыт такого истолкования. В его основе оставались бы индивидуальные воззрения автора, и сам опыт не был бы свободен от недостатков, свойственных всем эклектическим системам и объединениям. В известной степени это оказалось бы и излишним, так как в систематизации и методах рассмотрения отдельных произведений уже имеются принципы некоторого объединения.

Более правильным представляется автору определить в заключение настоящего исследования основное направление русской богословской науки в изучении догмата искупления и указать рядположений, которыеможно было бы признать результатом этого изучения.

Первое — определение этого основного направления — не является трудным.

Русская богословская наука в самом начале изучаемого периода отказалась от «школьного» понимания искупления, в его типичном изложении по системе митрополита Макария (Булгакова). И ее усилия через критическое рассмотрение этого изложения, через анализ первоисточников церковного вероучения уже свыше полувека направлялись к созданию нового систематического изложения догмата искупления.

В таком общем определении вмещается все разнообразие направлений, частных мнений и суждений, высказанных в изучаемый период в отношении догмата искупления. Но и в этом многообразии основное направление проступает достаточно отчетливо как стремление не к созданию истолкования собственно нового, но к усвоению понимания святоотеческого, которое правильнее было бы назвать церковным.

Уклонение от этого понимания в школьном изложении явилось первой причиной для критики его в самом начале изучаемого периода. И верность учению святоотеческому тогда же была признана путем русской богословской науки, «только ей одной свойственным и единым истинным» (патриарх Сергий).

Но было бы ошибочным усматривать признаки этого пути или направления только во внешнем его декларировании и частых ссылках на святоотеческие творения, ибо открыто авторитет их никогда не отрицался и недостатка в таких ссылках не было и раньше.

Здесь следует лишь заметить, что чем шире используются в отдельных произведениях творения святых отцов, тем более углубляется понимание содержания догмата.

Находить более существенные признаки этого направления и приближения к богословию святоотеческому следует в глубоком двойном процессе очищения и одновременно обогащения русского богословия в изучаемый период.

Не было недостатка в это время и в таких истолкованиях догмата искупления, где расхождение с богословием святых отцов оставалось неприметным только самому автору (П. Светлов), где к богословию святоотеческому высказывалось отношение пренебрежительное (В. Несмелов и С. Булгаков) и даже враждебное (М. Тареев). Но рассматривая их в общем процессе развития русской богословской науки, можно лишь отметить бесплодность таких попыток отклонения от основного направления. Авторы их не оставили продолжателей, не смогли создать школы, тогда как в постоянном обращении к святым отцам можно видеть преемственность и своего рода вновь обретенную традицию.

Таким образом, истолкование догмата искупления постепенно очищалось не от одной «юридической» теории, но и от теорий «моральной» и «психологической», от теософических построений отца С. Булгакова и т. д.

Но приближение разумения догмата искупления к святоотеческому не ограничивалось таким очищением.

В настоящем исследовании были отмечены опыты, где истолкование догмата искупления сосредотачивалось вокруг одной основной идеи, заслонявшей прочие, когда значение одного события или «части» искупительного подвига расширялось до значения целого (искушений — у М. Тареева, гефсиманской молитвы — у митрополита Антония). В своем крайнем выражении эти попытки были отвергнуты, но, вместе с отклонением крайностей, их основные идеи уяснились настолько, что обогащали собой общее разумение тайны искупления.