Михаил Дунаев - Анализ романа М.Булгакова Мастер и Маргарита

Иешуа же не может никому и ничего прощать, ибо простить можно лишь

вину, грех, а он не ведает о грехе. Он вообще как бы находится по другую

сторону добра и зла. Тут можно и должно сделать важный вывод: Иешуа

Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению

искупительной жертвы, не способен на нее. Это – центральная идея

булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это

отрицание того важнейшего, что несет в себе Новый Завет.

Но и как проповедник Иешуа безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать

людям главного – веры, которая может послужить им опорой в жизни. Что

говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже верный

ученик, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две

тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не

может одолеть в споре все того же Понтия Пилата, и бесконечный диалог их

теряется где-то в глубине необозримого грядущего – на пути, сотканном из

лунного света. Или здесь христианство вообще являет свою

несостоятельность? Иешуа слаб, потому что не ведает он Истины. То

центральный момент всей сцены между Иешуа и Пилатом в романе – диалог об

Истине.

Что такое Истина? – скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено.

Иешуа же многословен необычайно: - Истина прежде всего в том, что у тебя

болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти.

Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе даже трудно глядеть на

меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не

можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла

твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан.

Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет [6].

Христос безмолвствовал – и в том должно видеть глубокий смысл. Но

уж коли заговорил – мы ждем ответа на величайший вопрос, какой только

может задать человек Богу; ибо ответ должен звучать для вечности, и не

один лишь прокуратор Иудеи будет внимать ему. Но все сводится к

заурядному сеансу психотерапии. Мудрец-проповедник на поверку оказался

средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой

скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла. Истина

оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный

момент болит голова. Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного

сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе,

она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых

изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда

собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого

единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких

недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его

философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости,

погружена в стихию "мудрости мира сего".

"Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано:

уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования

мудрецов, что они суетны" (1 Кор. 3, 19-20). Поэтому-то нищий философ

сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к

сомнительным идеям земного обустройства людей.

"В числе прочего я говорил, – рассказывает арестант, – что всякая

власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет

власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство

истины и справедливости, где вообше не будет надобна никакая власть" [7].

Царство истины? "Но что есть истина?" – только и можно спросить вслед за

Пилатом, наслушавшись подобных речей. "Что есть истина? – Головная боль?"

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еше

Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: "Он первый

возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством

запечатлел, утвердил истину своего учения" [8]. Идея, на что и сам

Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той

самой эпохе, когда "мудрость мира сего" была обожествлена и возведена в

абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же?

Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью

автора было художественное истолкование характера Пилата как

психологического и социального типа, эстетическое его исследование.

Несомненно, Пилат привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще

одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как личность,

нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной

завершенностью. Все так. Но зачем ради того было кощунственно

перекореживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл...

Но то большинством нашей читающей публики и вовсе как

несущественное воспринимается. Литературные достоинства романа как бы

искупают любое кощунство, делают его даже незаметным – тем более что

публика настроена обычно если и не строго атеистически, то в духе

религиозного либерализма, при котором за всякой точкой зрения на что

угодно признается законное право существовать и числиться по разряду

истины. Иешуа же, возводивший в ранг Истины головную боль пятого

прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование

возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме

того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает,

щекочущую возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем

Церковь склоняется как перед Сыном Божиим. Легкость вольного обращения с

Самим Спасителем, которую обеспечивает роман "Мастер и Маргарита"

(утонченное духовное извращение эстетически пресыщенных снобов),

согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания

тут и кощунства никакого нет.

Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней

давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического

освещения современной действительности, при всей гротескности авторских

приемов. Разоблачительный пафос романа признается как несомненная

нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как

ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших

исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, открыта и закрыта