Михаил Дунаев - Анализ романа М.Булгакова Мастер и Маргарита

М.М.Дунаев

Анализ романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита"

I.

"Как Отец знает Меня, так и я знаю Отца" (Ин. 10,15), –

свидетельствовал Спаситель перед Своими учениками. "...Я не помню моих

родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...", – утверждает

бродячий философ Иешуа Га-Ноцри на допросе у пятого прокуратора Иудеи

всадника Понтийского Пилата [1].

Уже первые критики, откликнувшиеся на журнальную публикацию романа

Булгакова "Мастер и Маргарита", заметили, не могли не заметить реплику

Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея: "Я вообще начинаю

опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все

из-за того, что он неверно записывает за мной. /.../ Ходит, ходит один с

козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот

пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не

говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал

его у меня из рук и убежал" [2]. Устами своего героя автор отверг

истинность Евангелия.

И без реплики этой – различия между Писанием и романом столь

значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя

совместить в сознании и душе оба текста. Должно признать, что наваждение

правдоподобия, иллюзия достоверности – необычайно сильны у Булгакова.

Бесспорно: роман "Мастер и Маргарита" - истинный литературный шедевр. И

всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения

становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить

художник...

Сосредоточимся на главном: перед нами иной образ Спасителя.

Знаменательно, что персонаж этот несет у Булгакова и иное звучание своего

имени: Иешуа. Но это именно Иисус Христос. Недаром Воланд, предваряя

повествование о Пилате, уверяет Берлиоза и Иванушку Бездомного: "Имейте в

виду, что Иисус существовал" [3]. Да, Иешуа – это Христос, представленный

в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому,

измышленному якобы, порожденному нелепостью слухов и бестолковостью

ученика. Миф об Иешуа творится на глазах у читателя. Так, начальник

тайной стражи Афраний сообщает Пилату сущий вымысел о поведении бродячего

философа во время казни: Иешуа – вовсе не говорил приписываемых ему слов

о трусости, не отказывался от питья. Доверие к записям ученика подорвано

изначально самим учителем. Если не может быть веры свидетельствам явных

очевидцев – что говорить тогда о позднейших Писаниях? Да и откуда взяться

правде, если ученик был всего один (остальные, стало быть, самозванцы?),

да и того лишь с большой натяжкой можно отождествить с евангелистом

Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства – вымысел чистейшей

воды. Так, расставляя вехи на логическом пути, ведет нашу мысль М.

Булгаков. Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от

Иисуса – он сущностно иной, иной на всех уровнях: сакральном,

богословском, философском, психологическом, физическом. Он робок и слаб,

простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько неверное

представление о жизни имеет, что не способен в любопытствующем Иуде из

Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача. По простоте душевной

Иешуа и сам становится добровольным доносчиком на верного ученика Левия

Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов

и дел. Тут уж, поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата,

глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного

преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент

вести беседу с кем угодно и о чем угодно?

Его принцип: "правду говорить легко и приятно" [4]. Никакие

практические соображения не остановят его на том пути, к которому он

считает себя призванным. Он не остережется, даже когда его правда

становится угрозой для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда

отказали бы Иешуа на этом основании хоть в какой-то мудрости. Он

достигает подлинной духовной высоты, возвещая свою правду вопреки так

называемому "здравому смыслу": он проповедует как бы поверх всех

конкретных обстоятельств, поверх времени – для вечности. Иешуа высок, но

высок по человеческим меркам. Он – человек. В нем нет ничего от Сына

Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесенностью, несмотря ни

на что, его образа с Личностью Христа.Но можно лишь условно признать, что

перед нами не Богочеловек, а человекобог. Вот то главное новое, что

вносит Булгаков, по сравнению с Новым Заветом, в свое "благовествование"

о Христе.

Опять-таки: и в этом не было бы ничего оригинального, если бы автор

оставался на позитивистском уровне Ренана, Гегеля или Толстого от начала

до конца. Но нет, недаром же именовал себя Булгаков "мистическим

писателем", роман его перенасыщен тяжелой мистической энергией, и лишь

Иешуа не знает ничего иного, кроме одинокого земного пути, – и на исходе

его ждет мучительная смерть, но отнюдь не Воскресение.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою

Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы уничтожить всех

утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и

во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю

случая и не заглядывает далеко вперед. Отца он не знает и смирения в себе

не несет, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной

зависимости от последнего римского солдата, не способен, если бы захотел,

противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несет свою правду, но жертва

его не более чем романтический порыв плохо представляющего свое будущее

человека.

Христос знал, что Его ждет. Иешуа такого знания лишен, он

простодушно просит Пилата: "А ты бы меня отпустил, игемон..." [5] – и

верит, что это возможно. Пилат и впрямь готов был бы отпустить нищего

проповедника, и лишь примитивная провокация Иуды из Кириафа решает исход

дела к невыгоде Иешуа. Поэтому, по Истине, у Иешуа нет не только волевого

смирения, но и подвига жертвенности.

У него нет и трезвой мудрости Христа. По свидетельству

евангелистов, Сын Божий был немногословен перед лицом Своих судей. Иешуа,

напротив, чересчур говорлив. В необоримой наивности своей он готов

каждого наградить званием доброго человека и договаривается под конец до

абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно "добрые

люди". В подобных идеях нет ничего общего с истинной мудростью Христа,

простившего Своим палачам их преступление.