Роберт Пински - Жизнь Давида

Правда, в этой точке своей жизни Давид действительно не похож на прежнего Давида. И как будто специально для того, чтобы подчеркнуть это, повествование напоминает о самом начале, о филистимском гиганте Голиафе. Стих продолжается:

«…и Давид утомился. Тогда Иесвий, один из потомков Рефаимов, у которого копье было весом в триста сиклей меди и который опоясан был новым мечом, хотел поразить Давида» (II Цар. 21, 15–16). Версия Библии короля Иакова: «And Ishbibenob, which was of the sons of the giant, the weight of whose spear weighed three hundred shekels of brass in weight, he being girded with a new sword, thought to have slain David».

Трудно сказать, насколько умышленно тройное повторение слова «weight» («тяжесть», «влияние») в английском тексте (этого нет в древнееврейском оригинале), в именной и глагольной форме; показательна сама тяжеловесная синтаксическая конструкция в строках, противопоставленных слабости Давида, который некогда легко убегал от разгневанного и неподвижного Голиафа, и пятки еврейского юноши мелькали со скоростью пращи. Теперь другой великан, из другого поколения, хочет поразить ослабевшего или мучающегося от головокружений Давида. Но Авесса, брат Иоава, — человек из того семейства, которому Давид пообещал в каждом поколении хотя бы одного больного, или безумного, или немощного, или голодного в проклятии, наложенном за убийство военачальника Авенира, — так вот, Авесса, брат Иоава и быстроногого Асаила, убитого Авениром и отмщенного Иоавом, пришел на помощь Давиду:

«Но ему помог Авесса, сын Саруин, и поразил Филистимлянина и умертвил его» (II Цар. 21, 17).

А следующие слова свидетельствуют о том, насколько другим стал Давид, спасенный от покушения великана, — его жизнь изменилась вместе с его статусом, согласно которому список жен и наложниц, взятых с политическими целями или ради отдохновения, расширился до предела:

«Тогда люди Давидовы поклялись, говоря: не выйдешь ты больше с нами на войну, чтобы не угас светильник Израиля» (II Цар. 21, 17).

Итак, Давид-царь — это уже не Давид-воитель, он теперь не только царь Израиля, но еще и светильник Израиля — светоч, которым нельзя рисковать. Трансформация Давида, по сути, похожа на трансформацию любого взрослеющего человека, но, кроме того, изменения, которые претерпел царь, сродни превращению Иакова в Израиля или Амалика-человека в Амалика-народ; здесь в какой-то мере кроется смысл строк, повествующих о крайне некрасивой истории Давида и Урии. Цари — просто цари, а не светильники — движутся дальше, но Давид медлит:

«Через год, в то время, когда выходят цари [в походы], Давид послал Иоава и слуг своих с ним и всех Израильтян; и они поразили Аммонитян и осадили Равву; Давид же оставался в Иерусалиме. Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался на кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива» (II Цар. 11, 1–2).

Туристы знают, что крыши в иерусалимском Старом городе плоские; освещенные солнцем камни отбрасывают тень на улицы; город на всех уровнях пронизан и наполнен солнцем, и на всех уровнях перемещаются пешеходы, — кажется, все это и предопределило описанную вуайеристскую сцену. В воображении строителей и обитателей Иерусалима на протяжении сотен поколений история Вирсавии вдохновляла и очерчивала облик пространства над улицей и под улицей — до такой степени, что другие города кажутся лишенными объема: как бы ни были высоки небоскребы Чикаго или Гонконга, в основе тамошнего пейзажа лежит единственный уровень, тогда как в Старом городе их два или больше.

Итак, печально глядя с одного уровня этого многослойного города на другой, с собственной постели, а потом с крыши осматривая находящееся внизу и вокруг, запутавшийся, но несгибаемый душой Давид видит нечто новое, открывшееся ему вместо широкого, опаленного солнцем жестокого театра битвы, где он впервые прославился. Теперь он, как девушка, изолирован от опасностей собственным парадоксальным статусом Светильника Израиля. Оторвавшись от мира битв и великанов, Давид погрузился в мир постелей, крыш и купален — он одновременно внутри и снаружи, на крыше и на земле. Он — светильник, который ведет за собой и который нуждается в охране; его советник Аарон послушно таскает для него каштаны из огня. Он — глава шайки, и теперь ему опять нужно подтвердить свое главенство. В этой противоречивой ситуации Давид твердо, как свойственно сильному человеку, который вынужден подчиниться обстоятельствам, принял решение:

«И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой» (II Цар. 11, 3–4).

Все просто: великое бесчестье, вдохновляющее кинематограф, задумано и совершено настолько быстро, что описывается несколькими словами. Однако все не так просто, как может показаться из-за сжатого повествования. И не только потому, что ученые считают слова «когда же она очистилась от нечистоты своей» позднейшей вставкой. Символическое место, где она «очистилась от нечистоты», бассейн для ритуальных омовений, тогда еще не был изобретен, или, по крайней мере, его очистительный статус еще не был закреплен, как во времена анонимного редактора, вставившего эти слова. Оксфордская Библия указывает, что упоминание о ритуальном омовении в микве появилось намного позже гениального изначального нарратива — потом в кино оно трансформировалось в эротическое, совсем мирское омовение.

Кроме того, все не так просто из-за древнего, может быть, самого фундаментального из человеческих затруднений, описанного в следующем предложении. Давид, находясь в расстроенных чувствах, оторванный от своих сражений, послал за женой Урии Хеттеянина, и она пришла к нему, и он спал с нею, а потом она вернулась домой. Разве это не конец истории? Но дальше мы читаем:

«Женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна» (II Цар. 11, 5).

У Давида к тому моменту уже было много детей, в том числе сыновей. Однако эта беременность определила многое, хотя плод неожиданной страсти и был обречен. Не этот, а другой сын Вирсавии — Соломон станет великим мудрецом и преемником Давида, строителем Храма, будет поклоняться мерзости, то есть богине Астарте и другим чужим богам, сделается возлюбленным африканской царицы. А этот ранний и проблематичный ребенок — тот самый младенец, из-за болезни которого Давид будет поститься и рвать на себе одежду в молитве, — этот ребенок умрет, и царь после его смерти удивит всех, спокойно приказав подать себе еду и чистую одежду, потому что дело закрыто. Такова природа царей и героев — концентрироваться на насущных проблемах. Героизму и власти не свойственно ностальгировать. (Этот фактор, возможно, более определяет поведение Давида, нежели вина, хотя повествование ясно говорит: ребенок должен умереть, потому что появился на свет в грехе.)