Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Наконец, перед каким–то большим праздником, или в Рождественский пост, когда нужно было особенно очистить свою душу от всякого греха, я два дня собиралась с духом и, наконец, пошла к батюшке, заранее просив его назначить время для исповеди для того, чтобы отступление было невозможно.

   Прихожу. Поговорили с ним, о чем было нужно. Нужно уходить, а он об исповеди ни слова, и я стою молча. Наконец, говорю:

   — Батюшка, мне ведь нужно исповедываться у вас.

   — Ну что же, — покойно говорит он, — говорите.

   Епитрахиль он не надел. Я сказала несколько слов и потом начала задыхаться.

   — Вот ведь, что с вами, — участливо сказал он.

   — Нет, батюшка, я здорова. Это так.

   — Вы–то здоровая? — с грустью добавил. — Слабенькая. Смотрите, берегите себя. Смотрите. Ведь у вас то же, что и у меня.

   — Нет, батюшка, не то же. Это пустяк, — горячо запротестовала я. Я не поняла, что батюшка говорил мне о будущем моем нездоровье. От его слов мне стало легче, и я выпалила:

   — Батюшка, простите. Ради Христа простите. Я не могу сказать этого о. Константину. Делайте со мной, что хотите. Я не знаю, что будет с ним, если он это узнает. Батюшка, родной, больше никогда не буду. Что хотите делайте со мной, только отпустите мне его (грех). Вы–то простите. Не может быть, чтобы вы не простили. Наказывайте, как хотите, помилования не прошу, только простите, — с отчаяньем молила я, валяясь у него в ногах.

   — В чем дело? — просто спросил он.

   — Батюшка милый, батюшка дорогой, простите, больше никогда не буду. Я… я… муч… била себя. Мне надоело, что молитва не выходит.

   — Расскажите все, как было, — как–то особенно спокойно сказал он.

   Я все подробно рассказала и добавила с упрямством:

   — Что же еще теперь делать? Остается ножом себе раны наносить, а тогда будет кровь. Увидят. Нельзя. Батюшка, что же мне делать? У меня ничего не выходит, — с отчаяньем простонала я и пала ниц.

   Он поднял меня за воротник и с каким–то особенным спокойствием сказал:

   — Ничего удивительного в этом нет. Не вы первая говорите мне это. Со многими такое случается и многие с этим приходят ко мне. Люди, которые сами хотят научиться молитве, часто кончают этим. Я обыкновенно в таких случаях отменяю все молитвы и начинаю учить сначала. У меня был один, с которым мы начали со Святый Боже. До того дошел, что только одно это мог говорить.

   А то был у нас псаломщик, который, читая «Отче наш», взял у женщины просфору, чтобы отнести ее в алтарь, а так как она чем–то помешала ему, подумал на нее, что она послана лукавым. И с тех пор он не мог говорить «Отче наш» наизусть. Бывало начнет «Отче наш» и сейчас же скажет: «от лукавого». Как мучился, бедный, и я–то с ним как бился! Вот, что бывало.

   Батюшка улыбнулся. Я от всех его слов успокоилась и тоже улыбнулась.

   — Я вас буду сам учить молитве, — сказал он, помолчав и пристально глядя на меня, добавил: — Одолеем, ничего. Вместе как–нибудь.

   Вдруг его лицо сделалось строгим и даже суровым.

   — О. Константину, конечно, и думать нельзя говорить это. Не потому, что рассердится — нет. Такого наказания нет, которое вы бы не заслужили, а потому, что он расстроится. Он еще такого не знает, не привык к этому. Он об таком никогда не слыхал. Что будет с ним, когда узнает? Беречь его нужно, от всего такого беречь.

   Тоже, что муж бы ваш на это сказал? Чтобы с ним сделалось? Вот, что вы совершили. Великий грех, великое преступление. Оправдания не может быть. Кругом виновата. Это подвиг, но подвиг преступный. Как могли вы это сделать без благословения? Как могли вообще решиться на это? Великая вы грешница. Сейчас же соберите все это: веревки, проволоки и…

   — Батюшка, дорогой, родной, не заставляйте их приносить себе, ради Бога нет. Даю честное слово, что брошу их.

   Я боялась, что при их виде он еще больше рассердится. И потом было так стыдно.

   — Ну, тогда дайте слово, что сами сожжете. Смотрите. Сейчас же все в печку. От меня ничего не скроете. И если что останется у вас, — узнаю — пощады не ждите. Плечи–то очень болят?

   — Очень, — тихо ответила я.

   — Ох, велика же грешница! И как бы этими самыми разделал бы я тебя! Помни ты у меня, что если да еще хоть малейшее такое или подобное повторится, то я сам расправлюсь с тобой. И еще скажу о. Константину и твоему мужу. Поняла? Помни ты у меня это!

   — Батюшка, родимый, не нужно. Я буду стараться хорошо себя вести. Обещаетесь, что не скажете? Батюшка родной, дорогой, обещаетесь, что не скажете? Пожалуйста, обещайтесь, — молила я, валяясь у его ног.

   — Ну, смотри! — наконец сказал он.

   — Обещаетесь?

   — Обещаюсь.

   — Завтра приходите учиться молитве, — добавил он, помолчав. — То, что я велю, исполняйте в точности.

   Надо было уходить, а он ни слова не сказал мне, что простил мне мой ужасный грех. Я стала просить его об этом, он заговорил о другом. И так несколько раз. Наконец, сказал:

   — Ну идите. И сделайте сейчас же, что я приказывал вам.

   — Батюшка, разрешите, пожалуйста, — со слезами сказала я.

   — Что вам нужно? — как бы не понимая, спросил он.

   — Да как же, батюшка, пойду я исповедываться к о. Константину, когда этот грех останется на мне. Как же причащаться–то?

   Помолчав, он сказал:

   — Ну, делать нечего. Дай сюда (епитрахиль). Великая грешница вы. Надев епитрахиль, его лицо сделалось особенным. Он ею накрыл мне голову и плечи и долго держал руку на моей спине. О. Алексей молился о великом грехе моем. Кончив молиться, он дал мне приложиться к кресту внизу епитрахили. Мне вдруг сразу стало легко. Батюшка начал крестить воздух, всю меня: глаза, лоб, лицо, сердце, грудь. Потом сел на кровати лицом к иконам и долго молился, часто крестясь.

   Впоследствии еще много раз батюшка, бывало, как придешь к нему, начинал беседу с того, что долго молился, низко и усердно кланяясь, и то же делал, отпуская меня. Через некоторое время он это делать перестал.

   — Ну, идите теперь. Великая вы грешница, — сказал он, смотря на меня большими темными глазами, как бы изучая меня.

   В этой исповеди батюшка нарочно медлил простить меня, чтобы заставить меня как можно больше осознать всю тяжесть моего проступка.

   У батюшки была особенность покрывать епитрахилью кающегося по–разному, и он это делал не случайно. То он покрывал ею всю меня, то только голову, то, как в этом случае, голову и плечи. Зачем он так делал — не знаю.

   Вернувшись домой, все сожгла, что он велел. К о. Константину пошла исповедываться без малейшего смущения, точно я никогда и проступка–то этого не совершала.

   Прихожу к батюшке. Он пристально глядит на меня, строго спрашивает: