Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Я кончаю его и начинаю снова. Мне кажется, только одна молитва сейчас покрывает меня. В ее словах я в безопасности. Ее течение передвигает меня к дому. Я, наверно, иду уже больше часа, и больше часа стоит надо мной остановленная и удерживаемая непонятной силой, готовая каждую минуту обрушиться на меня гроза. Я гляжу вверх. Туча там. Мне кажется, ее край все время ровно проходит над моей головой. Она неподвижна, пока мое движение внизу ставит ей невидимую преграду. Ее чернота, охватившая все сзади меня, как бы спустилась. Она тянется к моим плечам. Я уже не иду, а бегу. Мое сердце так колотится! Лоб влажен от пота. Я пробегаю наш переулок. Калитка, двор, крыльцо. Какая–то сила ударяет меня сзади. Это хлынул ливень. Но я уже под крышей. Я в комнате. Я подхожу к окну. В черной тьме не видно ничего. Только водяной поток струится по стеклу. Шум и гул ливня сотрясает наш дом. Не видно, но чувствуется, как кругом мчатся дождевые реки. Боже мой! Боже мой!

   Но вот в руках у меня акафист Преподобному. Радость моя! Успокоение! От раскатов грозы и рева ливня я окружаю себя тихо льющимся «радуйся» молитвы.

   Радуйся, прелюбимое иноков похваление,

   Радуйся, живущим в мире предивное поможение,

   Радуйся, преподобие Серафиме, Саровский чудотворче.

   Москва. 1961 год, 28 июня.

   Память свв. мучч. и целителей Кира и Иоанна.

   С Батюшкой я никогда не говорил о моей профессии писателя. Я уже начинал сознавать, что мое дело — недоброе дело, и трудно мне, служа ему, очистить сердце свое от страстей. И вот как–то на исповеди, говоря Батюшке о том, как трудна для меня эта борьба, я сказал:

   — Батюшка, мне это особенно трудно, ведь я писатель.

   — Знаю, знаю, — заговорил Батюшка очень быстро, и все больше разгорячаясь. Он даже не на меня смотрел, а точно говорил кругом стоящим:

   — Какое дарование! — Он покачал головой. — Какое дарование! И как расцветет, и облагоухает многих.

   — Батюшка, — сказал я с недоумением, — но ведь это путь греха. Писатель идет туда, куда влекут его демоны.

   Батюшка точно не слышал моих слов. Он на них ничего не ответил. Он сидел молча, а потом сказал тихо и очень просто:

   — А ты бы попробовал написать что–нибудь назидательное, что–нибудь на пользу для людей, близких тебе по духу. […]

Александр ДОБРОВОЛЬСКИЙ [155] [156]Москва. 1961 год, 11 августа. День памяти муч. архидиакона Евпла

 Печатается по машинописи из архива Е. В. Апушкиной.

   И после, все восемнадцать дней моего пути (взорванные мосты, разрушенные станции… Медленно, медленно ехали мы на Восток), я чувствовал около себя силу батюшкиной молитвы. Явно творилась надо мной Божественная помощь. А. Добровольский. «Красноярская обедня»

Батюшка весь был любовь. Бывало придешь к нему чем–нибудь расстроенная или с большим сокрушением о грехах, и как войдешь в комнатку, так и разрыдаешься. А Батюшка посмотрит на тебя ласково–ласково и спросит: «Ну, что с тобой, голубушка?» А ты и слова промолвить не можешь от слез и только еще сильнее разрыдаешься. Тогда Батюшка подойдет к тебе, обнимет, прижмет к своей груди и начнет целовать твою голову, лоб и щеки, точно лаской своей хочет он заглушить в тебе горечь твоего переживания, а глазами своими любящими точно хочет прочесть в душе причину этой горести, а сам все спрашивает: «Ну, что с тобой, дорогая, скажи мне». И чувствуя такую сильную любовь к тебе грешной, хочется высказать Батюшке все наболевшее, хочется раскрыть свою душу, как она есть, без прикрас, со всеми язвами, но вместо того только вздохнешь тяжело и, рыдая, прижмешься к Батюшке, да так и замрешь у него на груди. И Батюшка тоже как бы замрет вместе с тобой. Видно, в тот момент он молился, и сразу легко и радостно станет на душе, точно и горя у тебя не было. Взглянешь на Батюшку веселыми глазами, с благодарностью. Батюшка поймет тебя и скажет: «Ну, теперь расскажи, что с тобой было?» Стало быть Батюшка уже знает, что не стало твоего горя, что он тебя «разгрузил», и сам весь засияет от радости. Расскажешь ему все и, получив благословение и просфорочку, или яблоко, или листок духовный, или иконочку, летишь как на крыльях.

   Как–то написала я ему в Верею, что его Краткое правило очень трудное. А Батюшка в ответ написал, что младенцам духовным, таким шаловливым баловницам прежде всего надо поучиться слушаться отца духовного и маму, и тогда это правило легко покажется.

   На Маросейке мне как–то все сразу родным стало: и храм, и сестры, и оба священника, и Батюшка, и о. Сергий. Меня позвали петь на клиросе, а потом стали звать и на квартиру, «на понедельники». Сначала мы собирались возле передней в комнатке, а когда народа стало больше, перешли в столовую. Незабвенные это беседы! Бывало, чтобы никому не мешать, заберешься под стол и вперишь взгляд в Батюшкино личико: оно было такое сияющее, когда он говорил, что глаз отвести не хотелось. На этих «понедельниках» ярко и характерно рассказывал Батюшка разные случаи из жизни его духовных детей: дурным примером предупреждая нас от греха, а хорошим научая добру. Евангельские слова Батюшка говорил точно свои собственные.

   Пришла я как–то на «понедельник», с искренним желанием работать Богу, не обращая внимания на укоры людей, не желая рисоваться в их глазах, желая делать одно добро. Я еще не знала, как это трудно. Можете вы представить себе мое разочарование, когда я услышала чисто женские мелочные споры и ссоры, ничего общего не имеющие с идеалом любви и всепрощения, о которых твердил Батюшка. Мне было так больно, что я горько заплакала и сказала: «Батюшка, да что же это?» Батюшка весь сжался в клубочек и обратился к сестрам: Видите, как вы младенца духовного смутили, будет вам ссориться, любите друг друга и прощайте всё. Ну, одна сказала, а другая бы смолчала, не всякое лыко в строку. Ты нервная, а она еще нервнее. Заботьтесь друг о друге. Вот некоторые стремятся в монастырь. А я хочу, чтобы у нас БЕЛЫЙ монастырь был, чтобы не было дрязг и женских мелочных ссор, чтобы в душе у каждой был монастырь. Ведь стенами от греха и окаяшки не отгородишься. Яшка и окаяшка больше всего нашему спасению мешают. Любви и смирения в нас нет, — скорбно сказал Батюшка. — Вы все говорите: «я», да «я». А разве вы забыли, что «я» последняя буква в алфавите? Смиряйте себя во всем. Смиряяй себя, вознесется. Никогда не садись на первое место, иначе со стыдом должна будешь уступить место. Смиряясь, носите тяготы друг друга, тако исполните закон Христов. Любите друг друга, а любовь состоит в том, чтобы мы поступали по заповедям Божиим. Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими. Мы теперь — дети Божии, но еще не открылось, что будем. И так подвизайтесь войти сквозь узкие врата. Прошу вас: не осуждайте друг друга. Если кто видит брата своего согрешающего, пусть молится о нем. Как можно осуждать, когда я сам в тысячу раз хуже другого. Кто скажет: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? Мы имеем от Него заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего.