Росс Элленхорн - Как мы меняемся (и десять причин, почему это так сложно)

– Нет, конечно.

– Тогда не мешай мне делать то, что я должен.

– Прости.

Он хватает вас за плечи и смотрит прямо в глаза:

– Нельзя сдаваться! Я уверен, что тебе это по плечу, совершенно уверен! Я знаю, на этот раз все получится! Если ты преуспеешь в игре на гитаре, перед тобой откроются все двери! Ты хотел пойти на курсы профессиональных ведущих, позвонить своему личному тренеру, пригласить на свидание коллегу, о которой ты говорил… Все это рядом, стоит протянуть руку. Ну-ка положи пульт и иди заниматься!

– Хорошо.

– Я жду.

– Прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас!

Вы берете гитару, открываете сборник упражнений, начинаете бренчать.

– Видишь, не так сложно! – брат ухмыляется, пятится к двери, наблюдая за вами, открывает дверь и уходит.

Вы упражняетесь еще несколько минут, затем выглядываете из окна, чтобы убедиться, что он ушел, кладете гитару и берете пульт.

На следующий день вы звоните преподавателю и оставляете сообщение на автоответчике, что приостанавливаете занятия.

Это карикатура на ситуацию, когда вы настолько завышаете чужие ожидания, что потом не хотите ничего менять. Когда вы решаетесь на преобразования, главное, что вас волнует: вы сначала воодушевите окружающих, а потом подведете их.

Давайте представим, что вы решили сесть на диету. Первое решение, которое предстоит принять, – какую систему питания выбрать. Аткинса? Диету Южного пляжа? Палео или кетогенную диету? Если мы с вами похожи, то следующее решение, которое придется принять сразу же, – говорить ли окружающим, что ты на диете, или нет? Если сказать – возможно, это будет полезно: не придется врать, и вы обретете поддержку. Но когда вы забросите диету, люди заметят, что вы едите чизбургер. С другой стороны, храня все в секрете, вы не повысите ничьих ожиданий. И ваш провал не станет общим достоянием. Опять же, если вы никому ничего не расскажете, в какой-то момент окружающие заметят, что вы похудели. И тогда придерживаться диеты станет сложнее; а если вы не сможете, то люди увидят, что вы снова поправились.

Вернемся к порядку в рабочем кабинете: если я уберусь в нем, то повышу не только собственные ожидания, но и ожидания моих сотрудников и клиентов. Не могу сказать, что перемены их особо вдохновят, но они точно заметят разницу. И если я не смогу поддерживать офис в чистоте, они станут свидетелями моего провала. И я буду чувствовать себя плохо из-за такой малости, которую видит мой зритель. Когда в кабинете порядок, окружающие понимают, что все в моих руках. Когда бардак – они придерживаются противоположного мнения.

Я верю, что именно эта причина не меняться оказывает самое мощное воздействие на людей, с которыми я работаю как специалист. Для тех, кого долгое время считали душевнобольными, риск разочаровать окружающих равняется или превосходит риск разочароваться в себе. Это происходит потому, что практически единственной целью в их жизни – фактически их работой – стало стремление измениться. И все, кто помогает таким людям, сосредоточивают свое внимание именно на переменах [107]. Каждый день такие пациенты просыпаются и следуют своему терапевтическому плану – выполняют свою работу, – чтобы стать лучше. Окружающие ждут от них перемен и последующих шагов. Специалисты в области психического здоровья и члены семей разрабатывают план лечения, дают рекомендации, предлагают новые методы.

Те, для кого все это делается, знают, что любые изменения будут замечены и зафиксированы (в медицинских картах, в ходе консилиумов, в виде звонков родителям и даже в обычных офисных разговорах) как хороший признак на пути к полному выздоровлению. Такие перемены будут отмечены удовлетворенными врачами, испытавшими облегчение, и полными надежд членами семьи. Но верно и обратное: любая малейшая неудача рассматривается и фиксируется как огромный шаг назад. Разочарование распространяется как нефтяное пятно, охватывая пациентов, специалистов, членов семьи и друзей. Это порочный круг, в который большинство из вас никогда не попадет. Для того, кто находится внутри этой системы, существующая реальность кажется привлекательной именно потому, что в процессе их лечения участвует множество людей, наблюдающих и выносящих свой приговор, а также из-за своего глубокого разочарования в мечтах стать самодостаточным и успешным.

Это одна из причин, по которой, как я думаю, в моей сфере отводят неправильную роль мотивации и функционированию. В основном их рассматривают как симптомы психического заболевания, хотя часто – может быть, чаще всего – это следствие нашего отношения.

Уверен, что моих клиентов чаще волнует уровень ожиданий окружающих, чем тех, кто не подвергается такому наблюдению, часто из благих целей. Планы лечения, столь зацикленные на изменениях, – благодатная почва для того, чтобы стать одержимым ожиданиями. Но ни у кого из нас нет иммунитета от подобного вида тревоги.

Решившись на личностные изменения, все мы разными путями и в разной степени стремимся контролировать уровень прогнозов на будущее, отгораживаясь от завышенных ожиданий – своих, чужих или и тех и других.

На самом деле я считаю, что многие типы поведения, которые люди демонстрируют, сопротивляясь переменам в себе, и которые мы обычно считаем присущими им чертами характера (лень, удрученность, тревога, упрямство, недостаток мужества, приспосабливаемость), – часто результаты ролей, которые они играют, чтобы контролировать уровень ожиданий.

Я считаю себя экспертом в этой области. Не потому, что провел исследования, изучал литературу или занимался профессиональными наблюдениями, а на основе собственного опыта.

Я рос в 1960–1970-х годах в студенческом городке в Южной Калифорнии. В лучших традициях город был разделен на две части, отличающиеся не столько социальными классами, сколько стилем жизни. В одной части города жили профессора и студенты, в большинстве своем представляющие контркультуру. В другой части – специалисты, которые ездили на работу в Лос-Анджелес. Я ходил в экспериментальную начальную школу в «студенческой» части города. В процессе обучения учителя использовали различные творческие приемы, стараясь заинтересовать детей, отказывались от отметок и часто преподавали в демократичной манере, уделяя основное внимание индивидуальным особенностям детей. Среднюю школу я посещал в районе «специалистов». Это была обычная государственная школа с жесткой иерархией, системой тестирования на бланках Scantron, внушающей страх книгой для записи экзаменационных ответов, где все, конечно, измерялось отметками.

В начальной школе я выделялся, проявляя те качества, которые ценились в нашем экспериментальном заведении: творческие способности, нестандартное мышление, желание учиться – и все это с применением новых методов. На самом деле, оглядываясь назад (в основном с любовью), я улавливаю некую скрытую предвзятость. Догадываюсь, что добропорядочными учениками, которые желали учиться по учебникам, несколько пренебрегали. Их уважали, но звездами не считали. А я, с другой стороны, ею был. Читал я плохо, с ошибками писал слова и не дружил с математикой. Я витал в облаках и никак не мог привести в порядок свою парту (с разрешения учителя превращенную в форт). Зато я сдавал лучшие, творчески оформленные отчеты о прочитанных книгах, играл главные роли в школьных спектаклях и даже спроектировал и построил – с помощью учителя и его друзей-хиппи – огромного надувного дракона, достаточно большого, чтобы внутри мог поместиться человек. В те годы я в буквальном смысле чувствовал, что жизнь в моих руках. Я ощущал невероятную уверенность в своих силах. Щелчок пальцами – и все в моем распоряжении. Когда я перешел в среднюю школу, это чувство улетучилось.