Александр Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) - Очищение. Том.2. Душа

«Едва ли в области философии есть какой-либо вопрос, решение которого находилось бы в такой тесной и существенной связи с решением других важнейших философских проблем, как вопрос о бессмертии души человека. Не по простому обычаю и не вследствие известной только систематики философских учений этот вопрос большею частью ставится в конце метафизики, как ее завершение. Есть тому и другая, более важная причина.

Истина бессмертия души есть результат цельного философского миросозерцания и научное обоснование ее возможно только тогда, когда будет принято такое миросозерцание, когда будут выяснены и прочно установлены понятия о существе мира физического и духовного и об абсолютном начале того и другого» (Кудрявцев-Платонов, с. 138).

Истина не может быть результатом. Ни мировоззрения, ни науки. Она просто есть. Ее можно видеть, но нельзя выводить и даже доказывать. Тем более, научно обосновывать. Истина может только описываться. Это совершенно непонятно ученым, но это очевидно мистикам.

Кудрявцев заигрался в войну с наукой и потерял очевидность, из которой рождалось христианство. Его последователи так были увлечены этой игрой, что не заметили предательства. И признаком этого является Указатель имен, приложенный издателями к его собранию сочинений. Там нет ни одного русского имени! Это все — война с проникновением Науки в Россию. Самый научный из церковных писателей девятнадцатого века по праву может быть назван мракобесом!

Но бог с ней, с его войной. А что с душою?

А душу он, по скудоумию академическому, вознамерился доказать.

«Идея бессмертия души прежде всего не есть факт внешнего опыта и не может быть доказана эмпирическим путем; чтобы какое-либо доказательство истины бессмертия души имело силу, необходимо предположить, что есть факты, недоступные внешнему опыту и что подтверждение этих фактов единственно возможным путем рационального доказательства имеет полную гносеологическую состоятельность» (Там же, с. 139).

Единственно возможным для себя путем познания души он считал рациональное доказательство ее бытия и бессмертия!

И полторы сотни страниц умно и обоснованно доказывает, что все «аргументы» врагов несостоятельны. Врагов души, хотелось сказать мне, но меня остановило сомнение: а является ли Кудрявцев ее защитником? И вообще, есть ли ему дело до души, или он лишь выполняет очередной заказ Церкви, опровергая материализм?

Честно признаюсь, работа эта написана хорошо и заслуживает того, чтобы войти важной частью в науку о душе. Меня она печалит лишь тем, что ее пишет человек, вроде бы, религиозный, а пишет при этом строго научно и исключительно бездушно. Он рационален до кончика пера, которым водит по листу выданной ему в канцелярии Духовной Академии бумаги.

Я все-таки хотел пересказать его работу, но не смог выделить чего-то яркого и берущего за душу. У меня сложилось впечатление, что ее надо читать как учебник, описывающий историю развития понятия души, но для того, чтобы брать знания, а не познавать себя. И сам Кудрявцев оправдал мои сомнения в последнем абзаце, объяснив, почему из такого обильного текста не получается выделить что-то, что заставило бы читателей самих изучить остальную работу.

«Вообще о доказательствах бессмертия души должно заметить, что все они соединены существенною внутреннею связью и служат одно необходимым предположением другого, так что полное рациональное понятие о бессмертии души есть общий результат всех их, причем невозможно исключительное возвышение какого-либо из них, с умалением или отрицанием значения других; при таком умалении и самое возвышаемое доказательство неизбежно много бы потеряло в своей силе» (Там же, с. 279).

Вот о какой силе горевал Алексей Введенский в своем стихотворении! Но ведь он прямо связывал в этом посмертном напутствии силу эту с душой, очевидно, самого Кудрявцева-Платонова. И я начинаю подозревать, что к концу девятнадцатого века понятие души стало меняться в русской религиозной философии вслед за политическими интересами Церкви.

Уходил мистицизм, уходила потребность непосредственного созерцания души, их замещал поиск русской силы. Явно это был «социальный запрос» вызванный поражением в Крымской войне 1854—55 годов, после которого недовольство в русском обществе выплеснулось в развитие свободомыслия как научного, так и революционного. И Церкви стало не до души.

Время самопознания закончилось, началось время битвы за силу. В итоге в лоне Церкви рождаются воины, бьющиеся за наукообразную, а значит, модную доказательность религиозных понятий, а в светском обществе рождаются воины, сражающиеся за религиозность и православие, не будучи на то уполномочены, или даже несмотря на порицания Церковных властей. После Кудрявцева-Платонова в России идет вырождение религиозной философии либо в подражание науке, либо в странную религиозность Булгакова, Флоренского, Франка…

Странная наука о душе лично для меня ярче всего выразилась в творчестве Виктора Ивановича Несмелова(1863–1937).

Александр Фазлаевич Замалеев посвящает ему самый большой рассказ из всей главы, посвященной религиозной философии девятнадцатого века. Чем-то он тронул душу философа.

«Последним ярким аккордом духовно-академического реформаторства стала антропология Несмелова, профессора Казанской духовной академии. Ему принадлежат три крупных сочинения: "Догматическая система Григория Нисского" (1887), двухтомная "Наука о человеке" (1898, 1903) и "Вера и знание с точки зрения гносеологии" (1913), которые основательно подрывали "препарированное, схоластическое богословие" официальной церкви, внося в него "свежие, сильные, глубокие идеи"» (Замалеев. Лекции, с. 251–252).

Цитирует он при этом высказывания епископа Антония Храповицкого, сделанные им в Нью-Йорке в 1969 году. Для меня это значит, что зарубежное Православие оценивало то, что говорил Несмелое о душе, как свежие и сильные идеи. Впрочем, это могли быть и политические игры, потому что Несмелов в 1932 году был репрессирован советским режимом и, надо полагать, до 1937 года находился в лагерях.

Прежде, чем начать разговор о понятии души у Несмелова, я хотел бы дать самое общее представление о его философии и воспользуюсь для этого работой другого русского эмигранта, писавшего в Чехословакии на чешском языке и до недавнего времени в России не переводившегося — Бориса Валентиновича Яковенко.

Первое упоминание Несмелова, которое он делает, для меня очень важно, потому что оно объясняет «странности» той религиозной философии, которая появилась в России с середины девятнадцатого века. Яковенко в наивном упоении повествует о том, как русские философы, в том числе и он сам, болели научностью. Для него это еще очень положительная оценка философии, когда она предает свой способ рассуждать, насчитывающий тысячелетия, и заменяет его на метод науки нового времени.