Неизвестный афонский исихаст - Трезвенное созерцание

Желаешь ли ты, о монах, чтобы не тело твое чувственным образом, но душа в исступлении пела «Христос воскресе» в знак того, что благодатью Христа, Воскресшего из мертвых, воскресла твоя душа от гроба страстей, то есть при помощи Господа твоя душа стала бесстрастной? Желаешь ли ты, о монах, увидеть это в себе? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, беседовать с невидимыми духами не только всегда мысленно и втайне, но иногда беседовать с невидимыми духами и духовно, то есть чтобы душа твоя иногда беседовала с невидимыми духами так, как сами невидимые духи беседуют между собой? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, увидеть своими умными очами благодать Божию, подобную молнии, блеснувшей в твоей душе? Увидеть ее так, как телесными очами ты видишь вещественную молнию, блистающую в облаках? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, чтобы дух твой был утешен Духом Божиим и чтобы никакая ни чувственная, ни видимая, ни невидимая тварь не могла отлучить тебя от твоего Христа? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, увидеть, как прекрасен Христос, Который красен добротою паче всех сынов человеческих [302]? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, увидеть непостижимую божественную красоту Богородицы, Матери Иисуса — Вседержителя Бога? Молись из сердца, доколе оно не сокрушится, то есть до боли.

Желаешь ли ты, о монах, чтобы Иисус взирал на тебя любящим оком, чтобы любила тебя Матерь Иисусова и утешала тебя Их благодать? Сердцем сокрушенным молись ко Христу своему, то есть молись из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, чтобы неизъяснимым образом тебе явился Христос и чтобы явилась тебе Матерь Божия, Владычица Ангелов, Царица Архангелов, Радость всех святых, благолепие, украшение и благоухание рая? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли ты, о монах, чтобы душа твоя была привлечена прекрасным видением Иисуса и Всенепорочной Владычицы Богородицы и Приснодевы Марии, Богоотроковицы и Невесты Неневестной? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли.

Желаешь ли, наконец, ты, о монах, чтобы при взоре на святую икону Христа и Божией Матери очи твои проливали теплейшие слезы? Умно и непрестанно молись ко Христу своему из сердца до боли. Аминь.

Как-то я встал в полунощное время, чтобы совершить по четкам последование ко Святому Причащению, дабы после «Честнейшей» начать приготовления к Литургии [303]. Вечером предшествующего дня я подъял чрезвычайный телесный труд, после которого, потому что понуждал до боли свое сердце к молитве, лишился не только телесных сил, но и душевных. По этой причине я не смог даже поужинать и лег спать голодным и уставшим.

Итак, когда в полночь я восстал от сна, слабость моего сердца и тела еще не прошла. То есть грудь моя еще не оправилась от боли, которую получила от понуждения молитвы, и тело не отдохнуло от прежних огромных трудов. Поэтому я, будучи не в силах стоять, по своему обычаю, сел лицом на восток. Сидя так, я, по причине, о которой сказал выше, занимался молитвой без сильного понуждения, однако не без боли в груди и тяже-лых сердечных воздыханий. Но, болезнуя, я часто воздыхал из глубины себя, вспоминая об изобретательной злобе демонов, о своем собственном недостоинстве и о всех своих остальных долгах, по причине которых я каждый день являюсь пред Богом должником, но не оплачиваю своих долгов так, как нужно.

Таким образом прошел почти час, и тогда я, сидя, погрузился в сон. И тотчас в видении я узрел некие таинственные вещи, говорить о которых я не в силах потому, что путается мой язык. Некоторые из них, как только я пришел в себя, покинули мою память, будучи весьма высокими и непостижимыми. Но несмотря на то, что мысль моя вращается в них, а их образ запечатлен в моей мысли, — несмотря на это, язык мой не в силах поведать о них так чисто и подробно, как они изображены в моей мысли. Однако насколько хватит моего скудного знания и насколько сможет мой варварский язык, я говорю и глаголю.

Итак, в видении мне предстал Господь наш Иисус Христос, наш мириады раз желанный и сладчайший Архиерей, Который был облачен в архиерейские ризы и священнодействовал, в точности следуя церковному уставу. Но и Сам Христос, и Его облачения казались непостижимыми.

Я, ничтожнейший, и мой старец служили вместе со Христом. Но Христос странным образом Сам был и Приносящим и Приносимым [304]. Ибо Сам Христос, несмотря на то что мы по видимости служили вместе с Ним, несмотря на это, говорю, Он Сам чудесным образом был Тем, Кому мы служили. Служил же вместе с нами и некий диакон. Когда он поминал имена христиан, Христос приклонял к состраданию Свои утробы. Если же выразиться более ясно, то, по изречению Пророка, говорящего: приклони, Господи, ухо Твое, и услыши мя [305], Христос, приклонив Свое ухо в сторону диакона, говорил: «И сии пусть примут участие в Моем Царствии». Но познать, кто был этот диакон, я не смог.

Из братства моего старца некоторые присутствовали на Литургии. Из них лица двух братьев (которых я знал очень хорошо) были подобны лицам Ангелов и сияли благодатью Божией. От их лиц исходили яркие золотистые лучи. Их вооружение, то есть их схима, схимнический крест и тот крест, который они держали в руках, сияли ярче молнии. А одежды, бывшие на них, я не могу описать словом, и не смог бы, даже если бы был у меня язык ангельский. Но в моем развращенном рассудке и непостоянном уме запечатлен вид славы и красоты их одежд.

Я же, увидев их одежды и то, что благодать и слава их лиц превосходили всякий ум и всякую человеческую мысль, восхищался, и душа моя благоговела пред ними как пред Божиими Ангелами и друзьями Христа. Мантии же их были во много раз, как бы сказать, белее снега.

Во время Литургии мой старец был исполнен неизреченной радости, а веселие его сердца разливалось по его лицу. Я же с начала Литургии, благодаря тому что сердце мое подвигнулось к умилению, все плакал от радости и умилялся к безмерной сладости своей души. Видя же пред собой сладкого моего Иисуса, Который превыше всякой сладости, я плакал. Точнее, я плакал, радуясь и изумляясь тому, что сподобился насладиться сладчайшим видением и явлением Иисуса, моего Владыки и Бога, тем явлением, насладиться которым уже давно желала душа моя. И сердце мое тогда горело как пламя, когда я помышлял о нем, проливая потоки слез.