Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Так, в «Повести о разорении Рязани Батыем» Батый — безбожный царь; безбожный […] лстив бо и немилосердъ; лукав есть и немилостивъ в неверии своем, пореваем в похоти плоти своея ; нечестивый, окаяный ( окааный ); нечестивый законопреступник и т. п.

Об этом единстве народа и Церкви уже применительно к ситуации начала XX века писал (едва ли убедительно во всех отношениях, но по своей коренной идее верно) В. В. Розанов в «Уединенном»: «Кто любит русский народ — не может не любить Церкви. Потому что народ и его Церковь одно. И только у русских это одно». Во всяком случае, в определенные ключевые моменты русской истории, народ, кажется, скорее готов был расстаться с властью и государственностью, чем с верой и Церковью (ср. Смутное время). « Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью . Этой целью и вытекающими из нее задачами определяется существо русской культуры. Русская Церковь, уже существующая как средоточие русской культуры, есть цель всей этой культуры. Она же является истинным центром тяготения всего потенциально–православного мира» (Савицкий 1926, 253).

Рельефную, хотя и кое в чем преувеличенную картину эволюции дотатарской Руси набрасывает П. Н. Савицкий:

Нет ничего более шаблонного и в то же время неправильного, чем превозношение культурного развития дотатарской «Киевской» Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием. Мы отнюдь не хотим отрицать определенных — и больших — культурных достижений Древней Руси XI и XII века; но историческая оценка этих достижений есть оценка превратная, поскольку не отмечен процесс политического и культурного измельчания , совершенно явственно происходивший в дотатарской Руси от первой половины XI к первой половине XIII века. Это измельчание выразилось в смене хотя бы относительного политического единства первой половины XI века удельным хаосом последующих годов; оно сказалось в упадке материальных возможностей, например, в сфере художественной. В области архитектуры упадок этот выражается в том, что во всех важнейших центрах эпохи храмами наиболее крупными по размерам, наиболее богатыми в отделке, неизменно являются наиранее построенные: позднейшие киевские бледнеют перед Св. Софией, позднейшие черниговские — перед Св. Спасом, позднейшие новгородские — перед Св. Софией Новгородской, позднейшие владимиро–суздальские — перед Успенским собором. Странное «обратное развитие» художественно–материальных возможностей: наикрупнейшее достижение — в начале; «сморщивание», сужение масштабов в ходе дальнейшей эволюции — поразительный контраст происходившему в тот же период развитию романской и готической архитектуры Запада! […] Русь начала XIII в. являет картину ничтожества в сравнении с Западом — различие масштабов, десятикратное, стократное; подлинная «отсталость», возникающая не вследствие, но до татарского ига!

Ту беспомощность, с которой Русь предалась татарам, было бы нелогично рассматривать как «роковую случайность»; в бытии дотатарской Руси был элемент неустойчивости , склонность к деградации , которая ни к чему иному, как чужеземному игу, привести не могла. Это черта, общая целому ряду народов; средневековая и новейшая история отдельных славянских племен построена, как по одному шаблону: некоторый начальный расцвет, а затем, вместо укрепления расцвета, разложение, упадок, «иго». […] Такова же судьба дотатарской Руси […]

Особого внимания заслуживает фигура черниговского князя Михаила Всеволодовича, позже причтенного к лику святых. Родившийся в 80–90–х годах XII века и принявший сознательно мученическую смерть в 1246 г. в ханской ставке, он был характерной фигурой перехода. В дотатарский период (а Михаил еще в 1206 г. получил от отца княжение Переяславское, потом успел покняжить в Новгороде, где оставил по себе добрую память, прежде чем утвердился в Чернигове) он вел активную деятельность, ссорился с соседними князьями, дважды захватывал Киев, вторгался в Галицкую землю и, будучи привязан к своему Чернигову, как и многие другие князья, способствовал, однако, кризису разъединения и распада Руси и — в конечном счете — разгрому Киева татарами. Когда в захваченный Михаилом Киев прибыли послы хана Мангу (1240) с предложением мира, они были злодейски убиты, и, боясь мести татар, которая вскоре, в том же самом роковом для Киева году, и состоялась, бежал в Венгрию, где был плохо принят венгерским королем и должен был покинуть Венгрию, какое–то время скитаться по разным местам, возвратиться в Киев, где он жил на острове, против развалин Киева, снова появился в Венгрии в надежде создать антитатарскую коалицию и снова потерпел неудачу, что в конце концов и вынудило Михаила вернуться в родной Чернигов. Как шлейф, за мечущимся князем тянулись погромы и жертвы, которые при ином, более продуманном поведении и разумной политике можно было бы существенно уменьшить. И здесь, хотя и не в равной доле, Михаил разделяет вину с татарами, и даже сама попытка совместно вооружиться против татар после 1240 г. не рисует Михаила трезвым политиком, учитывающим сложившиеся реальности.

«Житие» Михаила («Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора», или «Слово о новосвятых мучениках […]», сложенное на похвалу этим святым отцом Андреем, см. Серебрянский 1915; ПЛДР XIII в., 1981, 228–235; Ключевский 1871, 128, 146–147; Барсуков 1882, 372–379; Дмитриев 1970, 212–216; Пак 1981, 58–61; Dimnik 1981; Слов. книжн. Др. Руси XI — перв. пол. XIV в. 1987, 412–416 и др.) открывается событиями, отнесенными к 1238 году и рисующими первый этап трагедии, объявшее всех смятение и покаяние в своих грехах:

В лето 6746 [= 1238] бысть нахожение поганых татаръ на землю христьянскую гневомъ Божиимъ за умножение грехъ ради. Овии оубо затворяхуся въ градехъ, Михаилу же бежавшю во Угры, инии же бежаша в земли дальнии, инии же крыяхуся в пещерахъ и в пропастех земныхъ. А иже въ градехъ затворишася, ти исповеданиемъ и со слезами Богу молящеся, тако от поганыхъ немилостивно избьени быша, а инии же крыяхуся в горах и в пещерах и в пропастехъ и в лесехъ, мало от техъ остася. Тех же не по колицехъ времянехъ осадиша въ градех, изочтоша я в число и начаша на них дань имати татарове .

Слышавше же се иже бяху ся разбегли на чюже земли, и взвратишася князи и вси людие на свои земли, что ихъ избыло ся. Начаша ихъ звати татарове нужею, глаголаще: «Не подобаеть жити на земли канови и Батыеве, не поклонившеся има». Мнози бо еxaшa и поклонишася канови и Батыеви .

Далее следует исторически и этнографически ценное свидетельство о том, что происходило у хана и у Батыя, когда русские приезжали на поклон. Приказано бяше волхвомъ вести сквозь огнь и поклонитися кусту и идолом , а из приносимых даров часть брали себе волхвы, чтобы бросить их в огонь, и лишь потом допускали пришедших с дарами пред цесаря . Многие князья и бояре принимали этот унизительный и отступнический обряд. Татары же честно соблюдали условия — Они же безъ взбранения даяхуть имъ, кто которыя власти хотяше, да прелстятся славою века сего . Это предстояло и Михаилу — тем более что у него перед татарами была особая вина. Был выбор — снова удариться ли в бега, сидеть в Чернигове, ожидая, что будет дальше, или же унизиться ( стыд глаза не выест ) и отправиться на поклонение к Батыю. «Прежний» князь Михаил что–нибудь из этих возможностей и выбрал бы. «Новый» же Михаил сделал и новый, ранее ему недоступный выбор. Он поехал в батыеву ставку, но унижаться не собирался. Тем самым он выбрал наиболее вероятную для себя смерть (хотя малый шанс, как будет видно далее, у него все–таки был). В этом выборе, как рассказывает святой отец Андрей, князю Михаилу помог Бог. Блаженому же князю Михаилу пребывающю в Чернигове, видя многи прелщающася славою светa сего, посла Богъ благодатьи даръ святаго духа на ньи вложи ему въ сердце ехати предъ цесаря и обличити прелесть его, ею же лстить крестьяны. Блаженый же князь Михаил разгаревся благодатию Божиею, хотя ехати къ Батыеви . Конечно, на помощь князю пришел Бог. Но благодать Его посылается только тем, кто готов принять ее и, значит, уже сам проделал большую внутреннюю работу навстречу Богу. Поэтому нельзя забывать и о личной заслуге самого князя: видно, было время вспомнить о своих метаниях, интригах и других грехах и поставить перед собой вопрос о том, что делать; возможно, прошлая жизнь его, где он был заложником обстоятельств, амбиций, злоумышлений, страстей, обрыдла ему, и ему захотелось разорвать оковы этой несвободы и сделать свой свободный выбор, осуществив свое высокое предназначение даже ценою жизни.