Сергей Зарин - Аскетизм по православно-христианскому учению. Книга вторая: Опыт систематического раскрытия вопроса

Хорошо тело, но все же ниже души; но, с другой стороны, – как олово, хотя оно и ниже золота, но нужно для спайки последнего, так точно и для души нужно тело. Но возможно человеку, если он захочет, и не быть во плоти, – как можно не быть и на земле. – но пребывать на небе и в духе (ἔνεστι μὴ εἶναι ἐν σαρκὶ, ἂν θέλωμεν, ὥσπερ οὐδὲ ἐν τῇ γῇ, ἀλλ’ ἐν οὐρανοῖς καὶ ἐν πνεύματι). «Быть где» – это выражение может означать не только местопребывание, но и душевное расположение [2516]. Христианин должен сделать свою душу способной и к распоряжению настоящей жизнью (πρὸς τε τὴν τοῦ παρόντος βίου οἰκονομίαν) и к отшествию отсюда [2517].

Не отрицая и не упраздняя обычных условий существования человека на земле, христиане однако внутренне господствуют и возвышаются над ними.

По словам св. Иустина Ф. , христиане не различаются от прочих людей ни страной, ни языком, ни житейскими обычаями (οὔτε γῇ, οὔτε φωνῇ, οὔτε ἔθεσι). Они не населяют где–либо особенных городов, не употребляют какого–либо необыкновенного наречия и не отличаются каким–либо особенным образом жизни. Они и во плоти, но живут не по плоти. Находятся на земле, но суть граждане небесные [2518].

Слово Божие ясно учит о том, что все земное само по себе «чисто» [2519], что все внешнее представляет собою для христианина широкую и даже безграничную область «позволенного» [2520].

И по аскетическому учению, «все творения Божии добры и чисты; Слово Божие не сотворило ничего ненужного или нечистого» [2521]. «Сказано: для чистых все чисто»; неверным же, преданным страстям, грехолюбивым, оскверненным – все кажется нечистым и дурным, и все влечет их ко греху, – пища ли, питие ли, одежда ли, место ли, время ли, лицо ли; и поступок, и беседа, и взгляд, и осязание, и обоняние, и слух, и вкус, вообще всякая вещь, всякий образ, всякое движение побуждает таковых ко греху, вызывает на беззаконие, напротив, верных, чистых, благоговейных, здравомыслящих все возбуждает к благодарению Бога и к немолчному песнопению, руководствует ко всякой правде и научает совершенному благочестию [2522].

По словам Бл. Августина , люди, с помощью различных искусств и художеств, придумали бесконечно много для приманки очей, – в одеждах, обуви, сосудах и тому подобных изделиях, также в живописи и различных изваяниях, в вещах, далеко выходящих за пределы умеренного, необходимого употребления и благочестивого знаменования (piam significationеm); обратив все свое внимание на внешнее – на предметы своего творчества, – они внутри себя оставили Своего Творца и забыли ту цель, для которой они сотворены. Сам же Августин и при созерцании прекрасных дел рук человеческих пел гимн хвалы Богу, своему Творцу и Освятителю, помня, что красота, осуществляемая, по предначертаниям души, в изящном и художественном устройстве произведений рук человеческих, происходит от той красоты, которая превыше всего, т. е. от красоты Божественной [2523].

Христианское подвижничество, целесообразно осуществляемое, и достигает именно того, что все земное, материальное, чувственное не упраздняется, а приобретает высший, духовный смысл и религиозно–нравственное значение, просветляется, облагораживается. По замечательному учению препод. Макария Е. «благодать так действует и умиряет все члены и сердце, что душа от великой радости уподобляется незлобивому младенцу, и человек не осуждает уже ни эллина, ни иудея, ни грешника, ни мірянина, но на всех чистым оком взирает внутренний человек , и радуется о целом міре , и всемерно желает почтить и полюбить эллинов и иудеев » (ὁ ἔσω ἄνθρωπος καθαρῷ ὀφθαλμῷ πάντας ὁρᾷ, καὶ χαίρει ἐπὶ ὅλω τῷ κόσμῳ καὶ πάντως θέλει προσκυνεῖν καὶ ἀγαπᾶν Ἕλληνας καὶ Ἰουδαίους) [2524].

Религиозно–нравственное значение тех или иных действий и психических состояний, имеющих отношение к так называемому «земному» или «мiрскому», обуславливается собственно тем, употребляет ли христианин те или другие предметы, пользуется ли он теми или иными отношениями для своего религиозно–нравственного развития и совершенствования в духе любви к Богу и ближним. Вопрос сводится, другими словами, к тому, служат ли названные действия и состояния выражением благоговейной благодарности к Творцу, Подателю и Освятителю земных благ, а также, вместе с этим, – проявлением и осуществлением братской снисходительности и готовности быть полезным «ближнему» во всякий данный момент всеми находящимися в распоряжении средствами и, в частности, материальными благами [2525].

Истинный христианин стоит также выше всяких случайностей, неразрывно связанных с пользованием и обладанием земными благами; его нравственное самообладание и спокойствие Духа не нарушаются ни изобилием, ни недостатком, или лишением этих благ [2526]. Вообще земные блага имеют для христианина очень важное, но вполне подчиненное высшей религиозно–нравственной цели значение.

Относительно христианской любви к ближнему мы утверждали, что с развитием, усовершенствованием и углублением постоянного настроения «любви» христианин действует с полнейшим самозабвением (стр. 485). Однако, возможна ли и бывает ли фактически деятельность совершенно бескорыстная, чуждая эгоизма, как того требует христианство? Не есть ли т. н. альтруизм только известная форма, особый вид того же эгоизма, но настолько замаскированный, что его – на первый взгляд – узнать трудно? Так именно понимают дело некоторые мыслители, которые на поставленный вопрос дают положительный ответ. По Шопенгауэру , «чистая бескорыстная любовь – ἀγάπη, caritas – по своей сущности есть сострадание; всякая же любовь, которая не есть сострадание, есть эгоизм, „ἔρως“» ( Проф. Буткевич. Пессимизм Шопенгауэра, стр. 579). Ницше идет в этом отношении еще дальше. Он совершенно отрицает существование таких поступков, в которых не было бы примеси эгоизма, также как он отрицает существование чистого сострадания… В случаях видимого самоотвержения человек нечто свое (еtwas von sich), – мысль, желание, произведение, – любит более, чем свое же (еtwas andеrеs von sich), – он, следовательно, делит свое существо и приносит одну его часть в жертву другой… Склонность к чему–нибудь (желание, влечение, стремление) одинаково существует во всех случаях (т. е. т. н. альтруизма); отдаваться ей, со всеми её последствиями, во всяком случае не есть нечто «не эгоистическое», чуждое эгоизма ( Преображенский. Фр. Ницше. Вопр. фил. и псих. кн. ХV, стр. 133–134). Однако всеми этими рассуждениями в сущности утверждается лишь та – в общем верная мысль, что всякий человек один только может быть субъектом по отношению к своим мыслям и воле, т. е. существом думающим и хотящим. Человеческое я всегда будет там, где происходит и осуществляется его та или иная, все равно – нравственная или безнравственная деятельность. Будет ли человек делать добро или зло, будет ли он преследовать цели эгоистические или действовать для блага других, – во всяком случае все эти состояния будут относиться к его личности, к его «я», как к источнику и субъекту. В этом смысле всякая его деятельность эгоистична , как исходящая от внутреннего «я» человека. Но ведь этим поставленный нами вопрос еще далеко не исчерпывается. Сущность его состоит в том, является ли также человек и единственно возможным объектом своих актов, мыслей и воли. В нашей философско–богословской литературе существует и обосновывается положительное решение и этого вопроса.. По словам, напр., проф. В. И. Несмелова , «в силу необходимого сознания себя, как свободной причины всех своих произвольных действий, человек необходимо сознает себя и в качестве цели всех своих действий, потому что каждое свободное действие есть его собственное действие , и в каждом свободном действии раскрывается не чье–нибудь чужое, а именно его собственное бытие. Поэтому даже в самых высоких религиозно–нравственных стремлениях своих человек всегда и непременно имеет в виду себя самого в качестве цели для себя, потому что все эти стремления имеют свое последнее основание только в нем самом и фактически могут осуществляться лишь в той мере, в какой это осуществление определяется наличным содержанием его душевной жизни… По желанию можно взять какой угодно пример нравственного самоотвержения человека и на всяком примере легко можно выяснить, что каждый факт самоотвержения в своей психической основе не может быть ничем другим, как только фактом самоутверждения. Если, напр., человек видит утопающего и с явной опасностью для собственной жизни спасает его от неминуемой погибели, то вся психология этого поступка выражается прочной связью трех состояний: представлением гибели человека, чувством страдания за него и хотением устранить это чувство. Следовательно, факт представляемой погибели человека является несомненным поводом к совершению нравственного действия, но конечная цель этого действия заключается не в том, чтобы спасти человека от смерти, а в том, чтобы посредством этого спасения устранить в жизни самого действующего то потрясающее чувство страдания, которое моментально и резко заставляет человека почувствовать жизнь, как одну только невыносимую муку. Из этого примера, конечно, нетрудно будет увидеть, что целью всякого свободного действия человека всегда и непременно является сам действующий человек – не потому, что он желает так поступать, а потому, что он не может иначе поступать, так как всякое свободное действие человека определяется только содержанием его собственной внутренней жизни и направляется только к утверждению или отрицанию этого содержания в утверждении или отрицании внешних условий жизни» (Наука о человеке, т. I. стр. 197–198). Почему же, однако, человек в описанном у проф. Несмелова случае, при виде тонущего, так сильно страдает, что чувствует собственную жизнь, как невыносимую муку, – когда погибает – то другой человек, ему совершенно, допустим, незнакомый, которого он, быть может, до тех пор даже никогда не видал? Если это страдание настолько резко, интенсивно, что препобеждает инстинкт самосохранения, так что человек, не рассуждая об опасности, бросается в воду для спасения погибающего; то, следов., здесь происходит такое близкое вхождение в состояние и положение другого, такое слияние, хотя бы на один момент жизней обеих личностей, что рассуждению об опасности альтруистического поступка для собственной жизни уже не остается места. Человек как бы поставляет себя на место гибнущего, переносит себя в него, как бы всецело отожествляется с ним; в таком состоянии – естественно – уже не может быть и речи о процессе сравнения значения и ценности своей жизни с жизнью погибающего. Вот почему человек и сострадает гибнущему, т. е. страдает вместе с ним, и за него. Чувство страдания является лишь показателем и симптомом того, что в самосознании человека совершился факт объединения его собственной личности с личностью погибающего, При этом указанное настроение служит лишь побуждением, мотивом к самоотверженному поступку, но не целью его. Прямой целью, к которой он стремится, бросаясь в воду, служит, очевидно, спасение погибающего, для достижения каковой цели он и употребляет все свои старания. В противном случае ему самому следовало бы желать утонуть вместе с погибающим.