Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

И вообще, размышляя о таковом всемирном Христовом братстве, могущем заменить собою государство, как совершенно языческую, общественную жизнь христиан, я опять перенесся к церковному духовенству. Я думал, что оно могло бы в этом святом деле проявить великую, творческую мощь, если бы оно, как представительство вселенской Церкви, отрешилось от земных интересов, отрешилось от своего бога — церковного комерсализма и пустило бы свои жизненные корни в Самого Христа! Ведь тогда за ним бы весь христианский мир потянулся к сози_данию сего святого братства. Но я вперед должен сказать, что современное христианское духовенство совершенно мертво и абсолютно неспособно быть в качестве, так сказать, артели духовных мастеровых и строителей такового Евангельского всемирного братства на земле. Оно слишком разложилось и прогнило прежде всего постыдным церковным рыночным комерсализмом и кастовою гордою лицемерною «святою» самоправедностью! При этой моей мысли о строительстве всемирного Христова братства мой денщик отворил дверь моей спальни и сказал мне: «Батюшка, вы почему не спите?» — «Не могу», — ответил я. «Вы здоровы?» — спросил он меня. «Здоров», — ответил я. «Батюшка, — начал говорить денщик — я все время думаю и никак не могу понять вас; почему вы месяц тому назад так ответили епископу Евлогию, который вас возводил в сан архимандрита?» — «Как?» — спросил я. «Да так, — ответил мне денщик, — вы на его речь сказали следующие слова: „Царь наградил меня митрою, но я боюсь, как бы эта митра не оказалась острой иглой в терновом венце Господа нашего Иисуса Христа“. Как же это нужно понять?» — «Милый Ваня, — начал я отвечать ему, — ты знаешь, что я делаю здесь в военное время? Я ведь своими военными проповедями, как военный священник, травлю одних христиан на других, а ведь это все ложится на мою совесть и я за всех вас, солдатиков, дам ответ перед Богом. Митру же я получил вот именно за эти кровавые свои военные проповеди! Ты знаешь, мой милый Ваня, как только я надеваю эту митру на свою голову, то я чувствую, что из-под нее льется на меня человеческая кровь! Эх, мой Ваня, Ваня! как я буду за свои грехи отвечать перед Христом! Истинно, истинно говорю тебе, если бы рядом со мною поставили Иуду Искариотского, Каиафу, Нерона, Иоанна Грозного, Чингисхана и других мировых злодеев, то все они вместе взятые далеко, далеко перед Богом оказались бы чище, светлее меня, величайшего грешника и служителя алтаря Христова!..» — «Почему вы, батюшка, таким грешником себя считаете?» — спросил меня денщик. «Очень просто, — сказал я ему. — Они если и грешили перед Богом, то грешили почти полусознательно, я же грешил и грешу совершенно сознательно. Так вот, Ваня, я уже тебе не буду говорить о своей прежней торговле Христом, не буду говорить и об ужасной, преступной, военной своей травле одних христиан на других. Я тебе скажу еще и о том, в чем ты никогда и не подозревал меня. Так слушай же. Ты, мой милый друг, знаешь Божественную литургию?» — «Знаю», — ответил денщик. «Вот эта-то Божественная литургия тоже страшно меня мучает. Она мучает меня прежде всего потому, что в ней нет ни одной молитвы и ни одного прошения в ектениях, где бы мы, священнослужители алтаря Христова, не обоготворяли бы всякую власть мира сего, не обоготворяли и самих владык, имущих эту власть и не обоготворяли всякого рода богатых и знатных мира сего. Что же касается рабочего класса, обездоленного класса, неимущего, бедного, мы о них не молимся! В наших богослужебных молитвах нет им места, тогда как в древних литургиях древние христиане молились не только о рабочих, бедных, сиротах, вдовах, болящих, страждущих от духов нечистых, но даже молились и о заключенных в тюрьмах и рудокопах и т. д.! Но это не все! Кроме сего, мой друг, совесть меня мучает за нашу литургию еще и потому, что я не читаю вслух, всенародно ее дивные евхаристические молитвы. Я как священнослужитель этим ограбил народ Божий, лишил христиан прямого, живого отношения к этому величайшему таинству Евхаристии, тогда как на самом деле я не должен ни одной молитвы скрывать от народа и читать тайно. Если Сам Христос ничего не скрывал от Своих апостолов, если Он Сам в первый момент установления этого таинства вслух, перед всеми учениками произносил благословения Своему Отцу Небесному и в эту торжественную минуту открыто молился перед Своими учениками, то какое же право имею скрывать я, величайший грешник, от вас эти молитвы и читать их тайно от всех верующих во Христа? Ах, Ваня! Так мы, пастыри Церкви, далеко, далеко ушли от Христа, от Его жизни и Его любви к людям, так далеко ушли мы от Него в нашей кастовой, исторической гордости и лицемерной самоправедности, что как-то становится за себя страшно и жутко! В самом деле, хотя бы опять взять те же самые Евхаристические молитвы литургии. В древние времена все они читались вслух, и христиане их повторяли, теперь мы, пастыри Церкви, читаем их кое-как, себе под нос шепотом, а иногда пробегаем их машинально, с пятого на десятое и только одни от них окончания выкрикиваем вам, точно какой-то магический, непонятный набор слов! И вот потому наша литургия стала суха, безжизненна; в ней нет ни пророческого огня, ни духовной, живой, пастырской сочности. Но и это еще не все. Самое главное, что в нашей православной литургии соблазняет меня и страшно отталкивает от нее, это во время великого выхода [13] Т.е. Великого входа. — Ред. — поминовение имущих власть мира сего! Знаешь, мой милый Ваня, всякий раз, как только я служу литургию и в тот момент, когда выхожу на великий выход и поминаю всех имущих власть мира сего, в это время я реально переживаю то, что я в этот страшный литургийный момент снова как бы мучаю и убиваю Самого Христа! Такое сильное чувство возникает во мне каждый раз во время служения Божественной литургии потому, что этот великий выход знаменует собою самый страшный момент страдания и Голгофской смерти Христа от государственной и церковной власти Рима и Иерусалима. И вот, страшно подумать! В этот самый момент, вроде наглой насмешки над Самим Христом и кощунственного отношения к Нему как к Небесному Царю, я как священнослужитель и вершитель таинств Церкви произношу гордые языческие титулы сильных мира сего с их, конечно, собственными именами. Этим произношением за Божественной литургией в этот страшный момент я просто насмехаюсь и ругаюсь над Христом! Ругаюсь и не только насмехаюсь над ним, но прямо категорически я ставлю Самому Христу в обязательство, чтобы Он ту же самую власть мира сего, от которой Он пострадал и которая Его некогда распяла и доселе распинает, по моему требованию, как Своего служителя Церкви христианской, принял бы к Себе, в Свое Царство Небесное и властолюбивых, сильных мира сего, со всеми многочисленными военными армиями, как христолюбивое воинство, зачислил в свиту Своего Небесного Величества! И вот повторяю, когда я каждый раз совершаю Божественную литургию, то при великом выходе чувствую и представляю себе, что я выхожу не с Чашей в руках, нет, а с тяжелым молотом кощунства и всякого рода насмешек, издевательств на Иисусом Христом, Которого в этот страшный момент я распинаю и до смерти убиваю». — «Батюшка, — перебил меня денщик, — а как же апостол Павел говорит, что всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящиеся власти противятся Божию постановлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение (Рим. 13: 1–2). Из этих апостольских слов видно, что всякая власть от Бога, и мы должны ей подчиняться и поминать ее в своих молитвах». — «Знаешь, мой друг, Павел хотя и был великий апостол Христов, но он был все-таки человек. А у нас, христиан, единственный Наставник для всех стран и веков Господь наш Иисус Христос. Последний так говорит о власти: цари господствуют над народами и владеющие ими благодетелями называются, а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий, как служащий; ибо кто больше, возлежащий или служащий? Не возлежащий ли? А я посреди вас, как служащий (Лк. 22:25–27). И вот, мой друг, смотри, Христово учение о власти совершенно опрокидывает учение о ней апостола Павла. Я скажу правду, что прежде это учение Павла о власти всегда ужасно страшило и смущало меня и смущало оно меня потому, что оно не только не согласуется с учением Христа о ней и даже не только враждебно Евангельскому учению, но, что ужасно и прискорбно, так это то, что на этом павловском учении о власти повис весь ужас мирового, государственного и церковного зла! Впрочем, я не думаю, чтобы это учение вылилось из самого сердца апостола Павла, — сам Павел никогда даже и не думал, что христиане на его учении воздвигнут целый мир всякого зла! Впрочем, в таких случаях, как [этот,] оправдание Священным Писанием общественного зла вовсе не зависит от самого Cвященного Писания или от его духа, а вот такие пастыри и учители Церкви, как я, изверг, и все подобные мне, в угоду сильных мира сего всегда с полицейским тактом выщупываем в Священном Писании, где бы в нем найти те или иные темные места, для того чтобы ими было возможно оправдать всякое общественное зло, и каждый злой поступок, и каждое злое дело государственных и церковных заправил нежною рукою виноградаря, точно молодую, виноградную лозу, привязать к этим местам Священного Писания, чтобы эти злые поступки сильных мира росли, крепли и приносили бы обильнейшие плоды всякого несчастия и греха, как лично им, так и всему человечеству». Сказав это, я замолчал. «Да, батюшка, — тихо сказал денщик. — Все это мы сами чувствуем и нам временами становится тяжело на сердце. Я ведь, батюшка, недаром стал напиваться допьяна. В иную пору такая найдет на тебя тоска, хоть прямо удавливайся или стреляйся. Отчего это так бывает на душе? Оттого, что мы отвергли Бога и живем точно звери».