Н Познанский - Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

В мотив огня вплетается еще один образ, который надо считать побочным приростом. Иногда не одни печи горят, а при них еще находятся какие-то женские существа, которые и распаляют печи. Откуда взялся этот образ? Мне кажется, что и он первоначально был списан с действительности, а потом уже переработался под влиянием ходячих образов народной поэзии. Возьмем этот образ в самом простом его виде, в каком он встречается в присушке. В одном заговоре у Майкова просто говорится, что около печи "сидит баба сводница" *117. Хотя я выше и привел этот заговор в числе других редакций мотива, но теперь должен оговориться. Эта редакция потерпела сильное влияние со стороны другого мотива, также разрабатывающегося присушками. Внешняя форма сохранилась та же, ка ую мы видим и в других пространных редакциях мотива огня. Но содержание почти все навеяно другим мотивом. Не сохранилось даже сравнения с огнем. В печи оказывается "стоит кунжан литр: в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегора т, сохнет и посыхает: и так бы..." Эта картина уже из другого мотива, связанного не с обрядом разжигания огня, а с обрядом варения приворотного зелья. Варючи такое зелье, приговаривают: "Як дуже зелье кипит..." *118. Вот откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явление, и по сию пору очень хорошо известное по селам. В редком селе на найдется бабы с такой репутацией. Она-то и попала в заговор. Таким образом, печь и баба сводница в заговор попали не вместо Не палимой Купины, как утверждает Мансикка *119. До Неопалимой купины отсюда еще очень далеко. Далее, по тому общему правилу, что обряд в эпической части приписывается в конце концов необыкновенному существу, и простую бабу заменили также более таинст енные и могучие существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она в народном представлении тесно ассоциирована с печью. То она лежит на печи; то под печкой - из угол - в угол. То, наконец, жарко распаляет печь, чтобы сварить свою жертв . Участие в присушке веника могло двигать фантазию в том же направлении. Баба-Яга обыкновенно представляется с метлою. Не даром метла попадает и в заговор *120. - Упомяну еще о трех девицах-огневицах, в которых Мансикка усмотрел отражение "Огненной М рии". Для меня появление этого образа в присушках не ясно. Думаю, что он попал сюда из заговора Сисиниевой молитвы. Огневицы, по народному представлению, олицетворение лихорадочного жара, горячки. Вполне естественно, что они появились в заговорах, меющих целью как раз "разжечь" человека. "Имя мне Огния кипучая, как в печи смольнима дровами сжгу человека" *121. Женщина из простой обратилась в "огненную огневицу" для того, чтобы усилить эффект изображающегося действия. Это известный уже прием си патических эпитетов. Он же наблюдается и в другом заговоре, записанном Мансикка: "Стоит огненна избушка, огненны стены, огненны окна, кирпицьная пець, в этой пеце горят всякие дрова, еловы и сосновы, рожжыгают и роскаливают. Так бы у р. Б...." *122. Один из самых распространенных мотивов в Европе принадлежит заговорам от крови и свиха. На нем построен и известный второй мерзебургский заговор. Я имею в виду часто встречающуюся, как у нас, так и на Западе формулу: "тело с телом, кость с костью, жи а с жилою" *123.

Варианты ее у различных народов я уже указывал в морфологии. Известная статья Буслаева "О сходстве двух заговоров" посвящена этому самому мотиву. Статья, во многих отношениях интересная, однако мало что дает для объяснения происхождения мотива. А ког а автор в выражении русского заговора "сбасалися, сцепалися две высоты вместо" - усматривает широкий размах поэтического настроения знахаря и сопоставляет его в этом отношении с былинным стихом: Высота ль, высота поднебесная, Глубота ль, глубота окиан-море,

то он обнаруживает странное непонимание русского слова "сбасалися", которым, по его мнению, заговор обогащает русский язык. (Заговор - из судебного дела 1660 г.). Это не верно. Слово "сбасаться" было в то время уже известно Далю из живого языка. Наро им просто называет "лечение" знахаря. Басать - лечить. Поэтому выражение "сбасалися, сцепалися две высоты" - означает не неудержимое стремление неба и земли друг к другу, как думает Буслаев, а всего лишь слечивание, сцепление двух вершин, конечносте , поврежденного сустава. Надо согласиться, что вся красота поэтического размаха исчезает. Разбираемый мотив очень древний. Мерзебургский заговор извлечен из памятника X века *124. Параллель ему указана Куном в Атарва-Веде *125. Формула входит в самые разнообразные заговоры, но сама отличается удивительной устойчивостью и в редких случаях подвергается изменению. Самые изменения бывают весьма незначительны и всегда почти в одном направлении: изменение числа членов формулы. Оно либо уменьшается, либ увеличивается. Но самый характер формулы сохраняется очень хорошо. Правда, Эберман приводит один немецкий заговор, в котором формула подверглась, по его мнению, сильному искажению. Вот он: **Ich rate dir von verrenkt, Streich' Ader mit Ader, Streich' Blut mit Blut, Streich' Knochen mit Knochen *126.

По его мнению, это непонятная и искаженная мерзебурская формула. Мне кажется, что Эберман ошибся. Приведенный здесь заговор, по моему, отнюдь не является искажением мерзебургской формулы. Напротив, он дает ключ к пониманию того пути, каким создалась ама мерзебургская формула. Мне кажется, Эберман потому счел ее искажением, что он неправильно понял, о каких тут жилах и костях идет речь. Когда читаешь мерзебургский заговор, там это кажется вполне понятным. Когда там говорится: "кость к кости, жила к жиле", то естественно, что представляешь себе дело так: при свихе кости и жилы разошлись, и вот их теперь составляют - кость к кости, жила к жиле. Когда подобное понимание приложишь к немецкому четверостишью, тог действительно получается бессмыслиц . Но дело обстоит несколько иначе. Сопоставим несколько данных, имеющих отношение к разбираемому мотиву. К сожалению, мне удалось найти их очень немного. Начнем с четверостишья. Чем оно отличается от мерзебургской формулы? Главным образом тем, что в его вставлено слово Streich'.Для Эбермана это слово спутало всю формулу. Мне, напротив, дает ключ к ее пониманию. оно важно тем, что дает указание на действие. Правда, действие как будто бессмысленное. Но оно бессмысленно только при том представлении о формуле, какое у нас создалось благодаря мерзебургскому заговору. Допустим, что раньше мы не знали той формулировки. Допустим, что мы прямо встретились с немецким четверостишием. Было бы тогда для нас трение жилы о жилу и т. д. бессмысленным? Нет, но было бы только непонятно. Мы бы спросили: какую жилу трут о какую, какую кость о какую? Вот и постараемся разрешить этот вопрос. Есть заговор от свиха *127, читая который, знахарь должен сложить пальцы рук, вложивши одни между другими, и держать и таким образом на больном месте. В заговоре говорится: "кость к кости прилагается, кровь к крови приливает..." Что при этом обряде получается? А получается то, что мясо ложится к мясу, сустав к суставу и т. д. В Германии знахарка лечит заочно перелом ноги. Для этого, она связывает вместе две ножки скамейки *128. Во Франции знахарь, когда лечит от свиха, прикладывает свою голую ногу к ноге больного, говоря: ante, ante, super ante, antete *129. Или делает крест большим пальцем ноги *130. Бессмыслен ая фраза - абракадабра - применяется в самых разнообразных случаях и специального отношения к свиху не имеет. Но прикосновение здоровой ноги знахаря к больной имеет важное значение. В этом именно действии и заключается лечение. Мы пришли к хорошо изв стному симпатическому приему лечения. Перед нами обряд, передающий желательное свойство от предмета, обладающего им, предмету нуждающемуся. Желательно, чтобы в свихнутой ноге кость и жилы стали на свое место, и вот знахарь прикладывает к ней свою здо овую ногу, в какой все члены на месте. Точно так же, мы видели, холодную мертвую руку прикладывают к воспаленной. Когда корова лишится молока, то, чтобы вернуть его, дают кусок хлеба молочной корове, а когда она начнет его жевать, отнимают у нее и от ают больной. И больная корова будет так же хорошо доиться *131. От неплодия пьют молоко женщины, родившей первого ребенка *132. Медведь прикосновением лапы передает свою силу больному. Если подобная передача возможна, то тем более возможно исцеление вихнутой ноги прикосновением ноги знахаря. Целебная сила приписывается не только знахарю, но и всему, что так или иначе с ним связано, исходит от него *134. Поэтому и прикосновение здоровой его ноги к больной исцелит больную. Выше был приведен заочны способ лечения свиха. Теперь и он понятен. Связывая две ножки скамьи, знахарка изображает соединение двух ног, которого нельзя произвести за отсутствием пациента. Не указывает ли на предполагаемый прием лечения следующий, очень странный и, вероятно, сильно искаженный заговор: "Перелом к перелому, глаз к глазу, зуб к зубу, рука к руке, нога к ноге, жизнь к жизни" *135! Можно теперь ответить и на вопрос, про какие жилы и кости говорит немецкое четверостишие. Трется здоровый сустав о поврежденный. Применение формулы к лечению ран заставило упоминать еще и кровь. Теперь будто бы изуродованный заговор вполне понятен. К гда действие, трение здорового члена о поврежденный, забылось, то под костями и жилами стали подразумевать не члены разных лиц, а кости и жилы свихнутого члена. Эпическая часть - нарост позднейший. Проследить, как она развивалась из первоначальной фо мулы, нет никакой возможности. Очевидно, уже много более тысячелетия прошло с тех пор, как совершился этот процесс. Дошедшие до нас заговоры почти все эпические, но часто переродились уже до полной неузнаваемости. Только после сличения целого ряда заговоров иногда можно открыть, что такой-то заговор принадлежит к мерзебургскому мотиву. Особенно много таких редакций в сборнике Романова. Над русскими редакциями этого мотива можно произвести работу не менее интересную, чем сделал Эберман над западно европейскими. Но это не входит в мою задачу. Моя цель только указать возможный источник мотива. Мерзебургский заговор интересовал кроме Буслаева и других русских исследователей. Приведу мнение Зелинского. Он, не соглашаясь с Веселовским, высказавшим мысль, что рассказ о поездке богов, содержащийся в мерзебургском заговоре, воспроизводит какую-нибудь подробность из немецкой мифологии, говорит: "Предположим для простоты, что существовал рассказ о поездке богов в лес, но без дальнейших подробностей. Случилось человеку, знавшему этот рассказ, поехать самому, и конь его вывихнул ногу. Размышляя том, как бы пособить горю, человеку вспомнилась поездка в лес богов, и пришло в мысль: "Что, если бы у бога захромал конь? Конечно, боги заговорили бы вывих. Бальдер и другие боги, пожалуй, не заговорили бы, а Водан заговорил бы: и пришлась бы кость к кости, кровь к крови, сустав к суставу". Вот и готово явление для сравнения в заговоре, и мог бы получиться заговор: "Как Водан заговорил бы вывих и т. д. так я заговариваю", или в том виде, в каком известен на самом деле" *135. После всего вышеска анного такое объяснение происхождения мерзебургского мотива ни в коем случае принято быть не может. Кроме того "для простоты" Зелинский извратил самую форму мотива.