Дерзай, дщерь!

Даже если мы всё уже поняли и отреклись, даже если церковный брак, или возраст, или монастырь надежно ограждают нас от явного блуда, Евина страсть любопытства держит двери сердца открытыми для отравляющих грез, и хотя бы «тонкая сила тьмы» пряталась за семью печатями внешнего благочестия, «в доме скрывается разбойник», говорил Антоний Великий.

Испытываешь неловкость, когда старушка-схимница выкапывает из-под кровати толстый альбом с бархатной розой на обложке и, победоносно сияя, выкладывает фотографию завитой раскрашенной матрешки в вычурной позе. Узнать нельзя, но конечно догадываешься, что это она полстолетия назад, и невольно думаешь: чем же полны ее воспоминанья, или, по-ихнему, помыслы? Неужто и доселе она отождествляет себя с той, в альбоме?

Чтение мемуаров знаменитых женщин открывает непреложную закономерность: память, случается, подводит касательно времени и пространства, но тщательно сохраняет лестные для автора ситуации и комплименты, полученные в течение жизни, к примеру: «со смехом вспоминаю, как ходила окруженная своими кавалерами! Вся панель Невского была запружена»; «я выглядела прекрасно… у меня была красивая большая коричневая шляпа с черной смородиной, очень естественной»; «бедный И.П. писал мне: сравнивать вас с вашими подружками все равно что сравнивать бриллиант со стекляшками».

Может, не все похвалы запоминаются, но уж во всяком случае касающиеся тех свойств нашей богатой натуры, в которых мы не вполне уверены; скажем, А.Я. Панаева, компенсируя двусмысленное положение гражданской жены Некрасова, в своих воспоминаниях с филигранной тонкостью дает понять, что именно она направляла и корректировала взаимоотношения литераторов в кругу революционно-демократического журнала «Современник». Л.Ю. Брик в подробностях описывает мимолетную встречу на улице с Распутиным, удостоившим ее незабываемого похотливого взгляда. Анастасия Цветаева в девяносто лет мило флиртовала с молодыми людьми, и, если судить по ее запискам, не без взаимности.

А те, которые не пишут мемуаров?

«Нет, я – нет, отмахивается Э., когда льстят, я всегда спрашиваю: вам от меня чего-нибудь надо? Скажите прямо!»; «Ух ты, какое кокетство!» – поддевает ее собеседница.

Кокетство… ну, кокетство описанию не поддается; оно, как искусство, неопределимо, неповторимо и, когда надо, не различимо теми, на кого направляются его отточенные стрелы; кружева, бисер, импровизация, врожденный талант мгновенно избирать подходящие к случаю средства: беззаботный лепет или, наоборот, как бы вымученная скупая речь с намеком на невыразимую грусть; беспомощная детская улыбка или похожий на блеск клинка стальной взгляд из-под внезапно вскинутых ресниц; наивное щебетанье или многозначительное молчание, символ преждевременной мудрости, в которой сто-олько печали.

Не всегда этот неисчерпаемый арсенал служит призывом к флирту; он применяется во всем разнообразии, чтобы, как призналась одна симпатичная инокиня, «дело сделать»: получить нужную бумагу, пройти без очереди, купить подешевле, добиться разрешения, выклянчить пожертвование… Шустрым монастырским экономкам и сборщицам, стоящим, несмотря на запрещение Патриарха, с нищенским ящичком посреди Вавилона, победа приносит чувство глубокого удовлетворения, ибо, по признанию одного из Карамазовых, что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. Однако, коль мы не иезуиты, цель средств не оправдывает, и мутный осадок от рискованной игры загаживает душу; пусть факта греха нет, ни пожелания, грязь остается, ведь сравнительно с мужчиной женщина гораздо драматичней воспринимает душевное осквернение, даже избежав физиологического. Как важно наблюдать за собой, понимать себя, называть вещи своими именами и нести ответственность за свои мысли и поступки, судить себя не с позиции самки, а с позиции человека.

Конечно, эти предостережения имеют смысл, если мы стремимся не к видимому только благочестию, а к состоянию девственной невинности, т. е. к совершенной свободе от власти порока, неложному целомудрию, истинной чистоте сердца, ибо иное дело быть воздержным и иное чистым, учит преподобный Иоанн Кассиан.

«В женщине преобладает кровь, в ней с особенною силою и утонченностью действуют все душевные страсти, преимущественно же тщеславие, сладострастие и лукавство; последнею прикрываются две первые». Так припечатывает нас святитель Игнатий.

Говорят, что Бог все грехи человеческие терпит, только ропота не оставляет без наказания, которое, в частности, в том состоит, что всё наше доброе: труды, молитвы, покаянные слезки ропот перечеркивает и обращает в прах, в ничто.

М. С., живя в миру, грезила о высоком, душа ее томилась и жаждала подвига: ну как положено, ночь в молитве, день в посте. Опасаясь, однако, своеволия, грамотные же, книжки читаем, приставала к духовнику, а тот отмалчивался. Долго ли, коротко ли, пришла М. С. в монастырь. «Как в огне горела: от работы падала, не поднять руки перекреститься! А несправедливости, грубость, обиды! ну сил нет! Выпросилась к батюшке, жалуюсь, всхлипываю, и вдруг замечаю – он смеется! Ты, говорит, вроде подвига просила?». Блаженная Феодора говорила: крест Христов видим, и о страстях Его читаем, а между тем и малого оскорбления не переносим, несчастные [152].

Ропотливость, во-первых, от неразумия; «пишет мне простая горожанка: я девушка, и девушка хороших правил, только у меня есть один грех: роптаю!» – веселился старец Амвросий, цитируя одну свою корреспондентку. Промысл располагает обстоятельства к нашему спасению, желая даровать нам вечное блаженство на Небе, а мы по дурости своей гораздо прилежнее ищем благополучия временного, потому и кипятимся, и возмущаемся, и не находим покоя в жалких попытках привести неисповедимые намерения Создателя в соответствие с нашим комариным кругозором; так что, во-вторых, ропотливость от гордости. Ругаем страну, поносим власть, порицаем неудобную эпоху: старцев нет, например. «Старцев? А что вы хотели спросить?» – вежливо интересовался один священник.

Столетие назад одна благочестивая вдова напечатала записки о том, как ее наставлял на путь истинный о. Иоанн Кронштадтский. Читаешь их и мороз по коже, потому что за бесхитростным повествованием генеральши проступает страшноватенькое «вечноженственное», глухое самоупоение, перед которым вынужден отступать и самый гениальный духовник: она просит благословения на монастырь: «у меня нет своей воли, батюшка, как вы прикажете», но все восемь лет, охваченных дневником, так и мотается с места на место: в Орле хорошая игуменья, но «мало духовности», в Леушине кельи нет приличной, на подворье в Петербурге сыро… и всюду слишком много «отвратительных людей, носящих маску святости». Она добросовестно, для истории, записывает слова о. Иоанна, отнюдь не принимая их на свой счет, например: «ничего нет тяжелее, как быть духовно слепым», и заливается слезами, искренне не понимая, почему холоден с ней батюшка, как видно, временами изнемогающий от тщетности своих усилий [153].