Дерзай, дщерь!

А преподобный Авмросий письменно отбивался от благодетельницы, которая, пожертвовав деньги, глаз с них не спускала, все траты критиковала: и дом слишком большой строили, и рабочим слишком много платили, и, разумеется, духовность хромает… А сколько бумаги, чернил и драгоценного времени извел великий старец, урезонивая монашек, вечно недовольных и пеняющих на внешние обстоятельства: «Чадце мое», – начинал он и присовокуплял разные эпитеты: «чадце мое двоедушное, мудреное, приснонедоумевающее, парящее, мечтающее, увлекающееся, многозаботливое, бедное мужеством, богатое малодушием, храмлющее на обе плесне, планы свои и предположения скоро изменяющее… Дарований духовных ищем, а кровь проливать – жаль себя, хочется чтоб никто не трогал, не беспокоил, чтоб не унижали, не обижали», а если что не так, всё бросить и бежать; хоть гырше, да инше» [154].

Вот вам старец! Что вы хотите спросить? Разве не тем же и сегодня мы объясняем свои «несовершенства»: ох, не там живу, не с теми людьми водворилась, как мадам Бовари, которая считала, что где-то на земле есть специальные места, назначенные для произрастания счастья.

В-третьих, ропотливость от зависти. Крошка Доррит, героиня Диккенса, помещена в ужасающие обстоятельства: долговая тюрьма, где она родилась и где проводит день за днем возле старика-отца, капризного жалкого позера, порочный бездельник брат, вымогающий заработанные ею гроши, легкомысленная сестра, вечный источник тревоги, и нищета, нищета, с неизбежными унижениями, с зависимостью от господ, далеко не всегда совестливых и благородных. Однако добрая девушка встречает так много людей, нуждающихся в участии, и так радуется, когда удается облегчить чьи-то горести, что не успевает задуматься о несправедливости судьбы к ней самой.

В том же романе молодая, красивая, образованная и свободная от попечений мисс Уэйд являет не редкий, особенно у женщин, пример чуть ли не наслаждения самоистязанием; природные преимущества: внешнюю привлекательность, способности, интеллект она пускает в оборот как личный капитал, а сиротство и бедность служат перманентным поводом к ненависти; щедрые люди, готовые сострадать и помогать, встречают вместо благодарности ожесточенный отпор горделивой души, всюду подозревающей оскорбительную жалость, обидное снисхождение, демонстрацию превосходства: ведь они не сироты, они не бедные.

Конечно, мисс Уэйд далеко до Урии Гипа, вероломного чудовища, выведенного тем же Диккенсом или, тем более, до Яго у Шекспира; женская зависть мелковата и не так агрессивна, как мужская, она не покушается на замысел Создателя с готовностью преступить Его закон; Иезавель не завидовала пророку, а боролась за сферу своего влияния. Женщина соперничает только с женщиной; прав Ницше: «разве было когда-нибудь, чтобы сама женщина признала в каком-либо женском уме глубину, в каком-либо женском сердце справедливость… до сих пор к женщине относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы» [155].

Тут есть своя мера; никому не придет в голову состязаться с красотой и деньгами, скажем, Анджелины Джоли, но как могла попасть в телевизор эта лахудра, с которой мы в одной школе учились! Или вот знаменитейшая, всеми признанная, но, увы, постаревшая балерина открывает приятелю чужие секреты: «ты видел, А. ни минуты не стоит, вертится, прыгает, чтобы никто не успел рассмотреть, как она некрасива!»; «Ты заметил, как В. мельтешила и суетилась, стараясь заменить ушедшую грацию и красоту»; «С. тоже, грустно смотреть, все еще думает, что у нее молодое тело».

Г.Д. столкнулась с трудностями в отношениях со свекровью и, как христианка, старалась понять причину ее неприязни; прошли годы, пока Г.Д. догадалась: ее слишком хвалил и одобрял свекр; «ага, понравится мне, если мой муж станет нахваливать невесту сына?».

Далеко не всегда зависть проявляется так просто и открыто: гораздо чаще она сохраняется в тайне и прячется так глубоко, что ее не осознают даже тогда, когда она полностью правит и руководит подвластными ей. Завистники живут в постоянной тревоге о несправедливости к ним слепой судьбы, истязаемые вопросами: почему она, а не я? почему та красивее, а эта богаче? почему я не родилась в Америке или Париже, где живут лучше нас и всё время улыбаются?

Зависть – идеология марксизма-коммунизма: великая пролетарская революция обещала всеобщее равенство, покончив наконец с привилегиями богачей. Впрочем, и капиталистическая идеология строится на той же зависти, простодушно выраженной, например, в рекламе: «Соседи вам позавидуют!», касающейся посуды, отделочных материалов или турпутевок.

Если отважиться проанализировать, чему ты завидуешь, можно открыть о себе нечто новое, например, удовольствие, испытываемое от чужой неудачи, именуемое злорадством. «Какая Д. умная, – роняет одна актриса о другой – отлично знает про свои ужасные короткие руки и удлиняет их цветком или веером». «Бедная, бедная, – причитает П. о своей подруге, – ей ведь уже тридцать стукнуло, и всё одна, где у мужиков глаза!». «Ничего не умеет – вздыхает М. о своей невестке, – ни обед сварить, ни рубашку постирать, что поделать, мать не научила!».

Говорят, зависть единственный из грехов, который не приносит никакого удовольствия; «зависть сдавливает горло спазмой, выдавливает глаза из орбит», писал Ю. Олеша в бессмертном романе, так и озаглавленном: «Зависть». Эта эмоция унизительна, мучительна, оскорбительна, недаром упрек в зависти задевает и огорчает болезненно и глубоко. Никакой «белой» зависти, как называл Аристотель соперничество, не существует: зависть всегда связана с досадой и неприязнью, обидой и самоуничижением, она отравляет сознание и ведет к постоянному недовольству жизнью, т.е. к ропоту против Бога.

Никогда не сравнивай себя с другими! – учил преподобный Макарий Великий. Горбатая Юлия [156], несчастная и озлобленная, обойденная замужеством, молитвами святого старца и преданной кормилицы приходит от бунта к покаянному плачу, преображается в монахиню Кассиану и после пострига, неописуемо счастливая, произносит: «это для меня более желанно, чем быть повенчанной с царем».

Другой пример. Рыжеволосая зеленоглазая красавица в начале семнадцатой своей весны легла однажды спать здоровой и веселой, а проснулась беспомощной грудой костей: внезапно отнялись руки и ноги. Никакое лечение не помогало, она неимоверно страдала от болей и не меньше мучилась душой: вопрос «за что?» день за днем подтачивал ее детскую веру в доброго и справедливого Бога. Годами ждала, что вот принесут чудодейственное средство, святыню или лекарство, и всё пройдет. Приспособилась передвигаться с костылями, закончила техникум, работала; наконец, наступило исцеление, нет, не тела; однажды терзавший ее вопрос прозвучал по-другому: не «за что?», а «зачем?» – и вдруг увидела свой путь как бы со стороны и поняла, что благодаря болезни всегда будто парила над землей, над бытом, над всем, что мешает становлению личности «в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа» [157], духовному развитию и внутренней чистоте, которую, отдала она себе отчет, вряд ли сохранила бы, оставаясь в том юношеском ощущении своей неотразимости, в легкомысленном ожидании разнообразного успеха на празднике жизни.