Дерзай, дщерь!

Л.Н. Толстой, высокомерно отрицавший «удивительную глупость, которая называется «правами женщин», мог себе позволить эффектно отказаться от имущества, потому что всем в доме управляла Софья Андреевна; она же издавала его сочинения и, разумеется, брала за них деньги, без которых графу не подали бы на обед даже пресловутых рисовых котлеток. Хваленый знаток психологии, он изрек о Наташе Ростовой: «она не удостоивает быть умной», и восторженные почитатели распространяют эту унизительную характеристику чуть ли не на каждую из посвятивших себя семье и детям. Какая слепота! Она, совсем напротив, весьма удостоивает , она удостоивает не быть умной, да еще с такой изощренной тонкостью, что самовлюбленный граф, всю жизнь носимый на руках преданными женщинами, никогда не получил повода о том догадаться. Хотя, может, случайно прозревал иногда истину и именно тогда рвал и метал и уходил из дому?

Один пример из не столь уж давних времен: Н.А. Заболоцкий в молодости по всякому поводу яростно бранил женщин, поддерживаемый компанией других знаменитых поэтов; с женой был холоден и строг. Но грянул гром, в 1938 году Заболоцкого посадили, Екатерина Васильевна осталась с двумя малышами и «спокойно, с чисто женским умением переносить боль, взвалила на плечи то, что послала жизнь». Когда Николая Алексеевича в 1944 году освободили из лагеря, она с детьми приехала к нему в ссылку, в Кулунду, и он уже не снисходил к ней, а вел себя «так, будто и она гений». Вскоре он написал стихотворение, в котором всё сказано [186].

Вряд ли воспетой женщине понравились «потешные кудряшки на тощей головке»; впрочем, стихотворение, вопреки названию, конечно, не о ней, а о себе, как и вся мужская лирика, от Петрарки до Евтушенки; о героине ничего не узнаешь, озвучивается разве что повод к вдохновению автора, например «моя любимая стирала»; поэты интересуются только собой, а она присутствует лишь в качестве объекта страсти, ненависти или поклонения, чтобы оттенить его возвышенные эмоции, его великий талант, его жестокие борения и мучительные раны. Блистательный Пьер Ронсар весьма точно выразил суть этой самовлюбленной вселенной:

Когда, старушкою, ты будешь прясть одна,

В тиши у камелька свой вечер коротая

Мою строфу споешь, и молвишь ты, мечтая:

«Ронсар меня воспел в былые времена» [187].

Моя знакомая И. говорит, что лишь под старость начала любить жизнь, когда разобралась со своей укоренившейся с детства тоской, перелопатив множество книг по психологии. И. была нежданным ребенком, не вписывалась в планы матери и та не церемонясь при всяком случае напоминала об этом. Психоаналитики, с помощью гипноза возвращая пациентов в младенческое состояние, установили, что нелюбимое дитя у материнской груди, а может даже в материнской утробе непостижимым образом знает о своей нежеланности и отвечает агрессией; подозревают, что именно из этих детей вырастают насильники и серийные убийцы.

Но вряд ли всё так уж безысходно; конечно, пороки родителей, детские травмы, ошибки воспитания остаются шрамами на душе, однако, вопреки мнению врачей, не только ими определяется дальнейшая судьба ребенка. Бог любит и хранит всякое Свое создание; дефицит родительской ласки как-то восполняется через бабушку, учителя, друзей, а если приложится вера – во Христе природа преображается; никакая генетика не может сломить человека.

Идут по улице: крупная женщина, на вид между тридцатью и сорока, за ней плетется мальчик лет десяти-одиннадцати; вдруг она истошно кричит: «Стаптываешь! Опять!» – и, нагнувшись, злобно колотит его по ноге. Многим приходилось наблюдать, как яростно шлепает мать громко рыдающее найденное дитя, заблудившееся в супермаркете. Или в магазине игрушек: ребенок отчаянно, безутешно плача, умоляет «купи-и-и!», а в ответ слышит «заткнись, кому сказала!».

Сцены эти вынуждают заподозрить, что мать, унижая, в сущности мучая беспомощное, беззащитное создание, пользуется случаем насладиться властью, восторжествовать над единственным существом, которое зависит от нее абсолютно. Придя в возраст, мальчик, внутренне оставаясь тем же испуганным ребенком, скорей всего, отыграется на жене, а девочка, возможно, на собственных детях, но так и не изживет коплекс неполноценности, покорность и зависимость от «сильной руки».

С. постоянно слышала от матери: «только ради тебя не развожусь, живу с этим паразитом». Родители ссорились, орали друг на друга, даже дрались, мать плакала; вместо любви и семейного покоя на С. извергались потоки истерики и злобы; она мучилась от бессильного гнева, задыхалась в воздухе, наполненном враждой, временами ей хотелось разнести всё в клочья; со временем она нашла способ уходить из дома, затесалась в компанию таких же бессемейных подростков, бросила учиться, пила, курила «травку», воровала. Мать и отец в перерывах между стычками дружно ругали дочь, ужасались ее выходкам, лечились валерьянкой, обвиняли школу, дурное влияние, телевизор, правительство, только не собственную распущенность и безответственность.

Весьма приличные, творческие люди от вальдорфской педагогики обратились к методикам «раннего развития», с самых пеленок обучали малышку-дочь чтению и нотной грамоте, используя приемы «интенсивной стимуляции интеллекта»; они намеревались вырастить уникального, образцового ребенка, послушного и удобного ангела, которого, конечно, не спрашивали, и мысли не допуская, что когда-нибудь дитя поумнеет и решительно свергнет родительских идолов. Когда ребенку исполнилось тринадцать, предки , проявив высокую честность в отношениях, решили расстаться ради новых любовей. Они затаскали девочку по психологам и психиатрам, удивляясь, что та стала невыносимой, прогуливала школу, бунтовала против всех и вся. Вспомнишь сценку, описанную Тэффи: где-то на юге Европы высокая русская дама вечером в вагоне прощалась с провожавшим ее итальянским офицериком и склоняясь к нему, восторженно говорила: «addio! аddio! Io t`amo, o bel idol mio! [188]. А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила: «мама! мама! мне же больно! Мама, ты мне на ножку наступила!».