Дерзай, дщерь!

Затем дадим себе отчет, согласны ли мы хотя бы желать того, о чем он говорит: долготерпеть, милосердствовать, не искать своего, всё переносить? Иначе говоря, готовы ли мы искать мученичества? Нет, не тело отдать на сожжение, а, по определению мученичества митрополитом Антонием Сурожским: забыть о себе совершенно, чтобы помнить о других?

Фильм Кирилла Серебренникова «Юрьев день» повествует о красивой, ухоженной, успешной женщине, певице, по имени Любовь; она то ли на гастроли, то ли насовсем собралась в Европу, а перед тем на хорошей машине-иномарке, взяв строптивого сына-подростка, приезжает проститься с «малой родиной». Показан провинциальный городок со всеми признаками запущенности, упадка, являемого не только в облупленной штукатурке музея, разбитом асфальте, замусоренной улице, но и в опустившихся жителях, уже не противящихся процессу деградации. И вот внезапно сын ее исчезает неведомо куда; героиня сначала бушует, требует, угрожает, козыряет влиятельными знакомыми, но постепенно горе перемалывает ее всю, она уже почти не отличается от земляков, становится одной из них, моет полы в больнице, утешает порезанного зека, помогает людям, которым авторы намеренно не придали ничего привлекательного, симпатичного, даже забавного, чтобы стало ясно: ее любовь не чувство, основанное на человеческом выборе, а состояние смиренной, смирённой горем души, новое мироощущение, полученное свыше, впридачу к скорби. И она знает, что это дар свыше, потому что перестает быть запутавшейся интеллигентной курицей и начинает ощущать силу и власть, бесстрашно укрощая пьяницу, брата хозяйки, а потом и свору уголовников. Для совсем уж неподготовленных, игнорирующих христианское содержание и замечающих только привычные «ужасы русской глубинки», добавлен яркий финал: героиня в холодном восстанавливаемом храме вместе с другими певчими разучивает Херувимскую [194].

Хорошо, что есть такой фильм, однако адекватно его воспримет лишь тот, кто сам жаждет смирения и любви, хотя по малодушию избегает и ужасается путей, на которых они обретаются. Ах, но до слез же себя жалко, к тому же куда привычнее направлять ослепительный свет евангельских заповедей на других и ужасаться: кошмар, какие кругом эгоисты; труднее признать: да, сбылось, и сбылось на мне: оскудела любовь! Так оскудела, что не хватает и на самых близких.

«Видели бы вы меня, если б не христианство – звенящим от возмущения голосом объявляла Л. неверующим родителям. – Я вам ничего не должна! Я не просилась на свет! Я вас не выбирала!». Ведь у нас любая домашняя ссора мгновенно выходит из рамок семейного скандала; в спорах, может, и нашлась бы истина, но страстность затемняет всё: к накопленным с детского сада обидам и недоумениям присовокупляются упреки экономические, исторические, политические; безнадежная смертельная трясина, если искать опору в глубокой тьме своего сердца, которому, как известно, не прикажешь.

Но вот А. однажды вдруг очнулась: «Получается, я не люблю свою мать. Ничего себе! Мать не люблю, ну и христианка! Господь хочет, чтоб я любила всех, чужих, каждого человека, а я, кимвал бряцающий, мать любить не могу!» На исповеди так и выговорила, без подробностей, не касаясь застарелого конфликта, не жалуясь на прямолинейный и властный характер матери, упорно держащейся коммунистических воззрений.

«Хочешь сказать, не имеешь к ней любви, – спокойно, не удивляясь, уточнил духовник и дал А. правильце с поклонами; – «апостол пишет, у кого чего недостает, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков». А. выпросила, по ее выражению, паче всякого чаяния, хотя, со стороны глядя, вряд ли кто позавидует: внезапная болезнь матери, инсульт, сковала их тесней некуда; в параличной беспомощности мать как-то забыла об идейных разногласиях и не спускала восторженных глаз с единственного родного человека, а дочь трепетала от жалости и, вынося «утки», жарко шептала: «Господи, только бы она жила! Только бы жила!». Она жила еще четыре года; соборовалась и причащалась; говорить не могла, но всякий раз встречала священника горячими, покаянными, надеялась А., слезами.

«Баня с пауками – так честила начитанная А. свою душу, – баня с пауками, запертая тяжеленной железной дверью, и ржавчиной заросшие засовы; ну никак самой не открыть. Увидеть грех трудней, чем с ним бороться, и молиться о добродетели имеет смысл уже вскарабкавшись на первую ступень, осудив, оплакав свою нищету, свое убожество, свое преступное бесчувствие.

Но можно проще: каменную холодность не дефектом считать, а еще и в степень возвести, выдавая за исполнение заповеди: аще кто не возненавидит… и вообще враги человеку домашние его!

«Скажи, что не отпускаешь меня, – просит инокиня С. благочинную, – чего она ездит, надоела!» – «Ну ты уж… мать все-таки!» – «Ага! Она меня так достала по жизни, хватит! Я и замуж-то убежала, чтоб от нее смыться! И вообще монахам не положено с родителями, Пимен вон Великий мать прогонял».

В монастырях обитает немало бездетных женщин, которые при внешней корректности, исполнительности и даже ревности наглухо лишены – ох, не любви, где там – но даже какого-либо интереса к окружающим; посему они обходятся без конфликтов и при спокойном характере могут никогда не узнать о своем душевном изъяне. Благопристойная маска аскетической отрешенности скрывает равнодушие на грани аутизма ко всему, кроме собственной персоны.

Между тем именно монашество должно являть идеал материнского любовно-бережного отношения ко всякому существу, как Божьему созданию; недаром же к имени постриженной инокини независимо от возраста прибавляют слово «мать». Современная молодежь имеет твердое понятие о своих правах: в монастырь приходят молиться, а не «пахать», не утирать сопли сиротам, не досматривать старух, не ухаживать за больными, и бурно негодует, если эти права нарушаются.

В прежние времена монашествующие не были столь щепетильны; умилительный эпизод вспоминает С.И. Фудель в книге «У стен Церкви»: две ссыльные монахини приютили в своей келье гулящую женщину-побирушку; оставив вшей и беспорядок, та ушла, а по прошествии времени встретилась им на городской площади: нищенка сидела на земле с новорожденным младенцем. И мать Смарагда, наверняка внутренне оплакав тишину и чистоту кельи, все-таки, вздохнув, решает: «Дашка! Али мы не христиане! Ведь надо ее опять брать!». И взяли; разумеется, с ребенком.

История советских гонений знает немало случаев, когда женщины, подобно евангельской вдове, умели побудить неправедных судей к милости и, желая облегчить участь страдальцев, пробирались за ними и в северный край, и в южный, селились поблизости, трудились до изнеможения, чтобы подкормить, приодеть от мороза, утешить в одиночестве. Но еще многоценнее перед Богом подвиг тех из них, кто от избытка сердца, наполненного божественной любовью, мог искренне жалеть мучителей и незлобивостью своей напоминать им о Христе, рождая Его образ в ожесточенных, обезбоженных душах.