Дерзай, дщерь!

Другая отважная девушка, М.А. Бокова, получила в Гейдельберге диплом врача-окулиста. Тогда же прокладывала дорогу к знанию «молоденькая, очень хорошенькая, живая и веселая» Софья Ковалевская, ставшая профессором математики в Стокгольмском университете [207]. В 70-е годы, когда в Москве, Казани и Киеве открылись Высшие женские курсы, появились девицы нового типа, курсистки , получавшие вполне приличное образование.

Преодолеть условности и предубеждения общества пыталась знаменитая Мария Башкирцева (1860 – 1884); ее судьба может служить ответом на едкое замечание известного ученого И.И. Мечникова об отсутствии у женщин способностей к искусству; никто никогда не узнает, сколько серьезных женских дарований было дискредитировано и погублено с подобных предвзятых позиций. Юная Башкирцева (отнюдь не феминистка) искала себя в обильном чтении, в музыке, пении, живописи, а ей со всех сторон насмешливо советовали выйти замуж за богатого человека и наслаждаться жизнью, а не «мазать полотна»; ее дневником, живым, пылким, искренним, восхищались сестры Цветаевы [208]. Не дожив до тридцати, она оставила немалое живописное наследие: ее прекрасные картины, отмеченные несомненной яркой оригинальностью и мастерством, содержатся в музеях Москвы, Петербурга, Днепропетровска, Красноярска, Харькова, Саратова, но основная часть созданного ею находится в галереях Парижа, Ниццы, Амстердама, Вены, Чикаго, Афин, Белграда [209].

Тонкая нервная натура ее младшей современницы Елизаветы Дьяконовой (1874 – 1902) тоже надломилась в той же борьбе за право кем-то быть: она, закончив Высшие женские курсы, изучала юриспруденцию в Париже, имея целью стать адвокатом и защищать достоинство своего униженного пола. «Мы существа без прав, без широкой перспективы наши пути… мы принуждены вечно изворачиваться, как белки в колесе, в отведенных нам узких рамках деятельности… потому что господа мужчины считают себя непогрешимыми авторитетами в области мысли» [210], – писала она в «Дневнике», ставшем не менее известным, чем «Записки» Башкирцевой.

В те времена порыв женской молодежи к образованию и творчеству был поддержан и умело использован радикальными разночинцами, маргиналами, сознательно разрушавшими нормы и традиции русской жизни; женщины оказались вовлечены в идеологию, отрицавшую веру, нравственность, целомудрие, брак, приличия и прочие «омертвелые ценности». Вместо вожделенной свободы и самостоятельности они находили зависимость от «учителей», «развивателей», умевших навязать собственные «новые теории» любви и морали [211].

Питерские и московские эмансипе , среди которых встречались и аристократки, со всем пылом славянского темперамента предавшись идолу свободы, манившему ввысь от кухни и пеленок, приносили ему жестокие жертвы, калеча собственную душу, растаптывая самую суть свою: рвали в клочья семейные обязательства, стригли волосы, курили пахитоски , одевались во что попало, таскались по заграницам и кончали сумасшествием, самоубийством или гибелью на чужих баррикадах.

В России неимоверной популярностью пользовался некрасовский «Современник», печатавший канонизированных впоследствии советской школой революционных демократов , а на Западе бешеный ажиотаж сопровождал пьесы Г. Ибсена [213], Э. Синклера, Б. Шоу и другие, ныне забытые сочинения, выражавшие те же опьяняющие идеи освобождения женщины ; повсеместность их распространения не выдает ли единого организатора, ограниченного в изобретательности древнего змия [214], всегда имеющего умысел извратить и вывернуть наизнанку святые порывы и благие намерения.

Вдохновляемая им кампания, на фоне победного шествия «научного» материализма, вытесняющего Божии заповеди, выливалась в бунт против своего пола и приводила к необратимой духовной порче: параллельно успехам английских суфражисток в XIX веке наблюдался резкий взлет женской преступности [215], до 20 процентов от общего числа правонарушений совершали женщины; предсказывали, что вследствие «разгула эмансипации» женская преступность сравняется с мужской. Однако с Первой мировой войной «разгул» прекратился и прогнозы не сбылись: в настоящее время на долю женщин приходится 11 – 15 процентов всех преступлений; число женщин-заключенных в странах европейской цивилизации, включая Россию и США, составляет не более 5 процентов. Несомненно, сказывается культурный уровень, наличие идей и интересов, сдерживающих от уголовщины; сегодня женщины, по крайней мере у нас в России, в полтора раза образованнее мужчин [216].

В ХХ веке женская борьба приобрела все болезни политического движения; феминистки беспокоились уже не о евангельских основаниях равноправия, а об экономическом статусе, требуя освободить их от грязной, неприятной и, главное, «непроизводительной» домашней работы, а также восставали против «насильного материнства», начисто забывая, что у плиты и колыбели женщину ставит – любовь. Марксистская мораль превзошла самые радикальные взгляды самых отъявленных бунтовщиц: в 1924 году Коминтерн постановил легализовать аборты, сделать свободными разводы и отменить, как буржуазный институт, семью.

Большевики обещали предоставить женщине полную возможность разносторонней деятельности в соответствии с ее способностями и возможностями [217]. На деле вовлечение в строительство новой жизни обрело, как всё у них, принудительный характер; «неактивная» мать семейства, дама непролетарского происхождения, работница, уклоняющаяся вступать в партию, крестьянка, отказывающаяся произносить речи на собраниях, стали безусловно отрицательными персонажами советской печати. В 1932 году домашних хозяек моложе 56 лет лишили хлебных карточек, и женщины, естественно , пошли на работу; тут, что верно то верно, установилось «равноправие»: социализм открыл женщинам доступ на вредные химические производства и физически тяжелые отрасли, например, строительство дорог. Все годы советской власти, вследствие низких зарплат, женщинам приходилось нести как минимум тройное бремя: трудиться на производстве или в учреждении, исполнять обязательные общественные нагрузки, растить детей и вести домашнее хозяйство.

Нацистский режим в Германии, как известно, уничтожил все завоевания европейского феминистского движения, ограничив существование женщины «тремя К»: Kirche, Kinder, Kuche – церковь, дети, кухня. А сколько сегодня на планете женщин, вынужденных скрывать свое тело под покрывалом (никабом, паранджой) ради охранения сверхцеломудренных мусульманских мужчин от угрызений плоти: они, видите ли, «жалуются, что выставленная напоказ женская привлекательность отвлекает их от работы, не дает сосредоточиться на серьезных мыслях, даже мешает принимать еду в ресторане» [218]!