Плач третьей птицы

Нынешний монастырь ничем не напоминает суровую скудость пустыни: совсем неплохо кормят, одевают-обувают, все удобства – и страшно. Чего не наслушаешься, собираясь в монастырь: «позапрошлая эпоха! какой смысл в этих простите-блаасловите! разве в миру мало работы!» – уверяет институтский приятель; «с ума сошла! ты же слабенькая, физически работать не можешь!» – ахает мамина знакомая-врач; «стены не спасут… что в этих монастырях творится-то, знаешь?» – пугает благочестивая прихожанка; «ага, давай, зачем только училась, чтоб неграмотная бабка в рясе тобой командовала?!» – иронизирует ближайшая подруга; «о-о! хамства, грубости, жестокости не стерпеть!» – вопит душа; «да ладно, – зевает духовник, – выдержишь, не выдержишь, всё равно какая-то польза…».

И вот надо шагнуть из лодки, не обращая внимания на предостерегающие крики, не стесняясь своей неуклюжести, не замечая насмешек и не слушая благоразумного, извне или изнутри, голоса: слыханное ли дело ходить по водам! глупость, юродство, сумасбродство! – и смотреть только вверх, на прекрасный лик Сказавшего иди , не поддаваться влечению заглянуть в грозные темные волны, готовые поглотить и погубить; ты веришь Спасителю? Ты веришь словам Его? [569].

Вера настигает нас нежданно, непрошенно, не из книг, не от людей, она приходит чудом, рождается как ни на что не похожее переживание, как подлинный опыт, новая неоспоримая реальность, величайший дар, который знаем что получили свыше, и, это зная, принимаемся суетиться, рыскать от поводыря к поводырю, домогаясь помощи, руководства, рамок, опор, костылей, допытываясь что мне делать [570]с ожиданием четкого спасательного рецепта, скажем, есть раз в день, класть сто «земляных» поклонов или ночами псалтирь читать.

Хотя ответ хорошо известен: человекам это невозможно [571], ни раскаяние, ни нравственные усилия, ни подвиги, никакая работа над собой сего сотворить не могут, но только Господь. Жажда какой-то обязательной деятельности по части религии реализуется в надрывном самокопании, бесплодных говорильнях, в уповании на внешнее, в вязкой тине пустяковых мелочей, замыкаясь на предпочтении своей попечительности Его промышлению [572].

«Нас не учили», – ноет раскрашенная как папуас дама, сдавая внука в воскресную школу; «нас тоже», немного резко отвечает монах-преподаватель, и правда; крещены, пострижены, некоторые и в сане, но повседневно жить с Богом и впрямь не научены. Присловье гласит: во Христе можно только умирать; но вот пока не умираем, пока пребываем на грешной земле, хотелось бы усвоить какую-то программу что ли, рекомендуемый способ бытия, наметить контур, хотя бы приблизительно очертить позиции – к чему следует стремиться и каким способом сего достигать.

Нет, бывает, учат, и теории предлагают, стратегию, тактику, «методику монастырского душеспасения» [573], но тайна не сводится к прописям и остается тайной. На пути разумных, светлых и рациональных проектов всегда ложится «проклятая свинья жизни» [574]: единственное, неповторимое, собственное мое бытие не вмещается в границы чужого опыта и не подходит к измышленным благими намерениями универсальным схемам.

Какие могут быть правила, когда бестолковая легковерная душа то и дело меняет позиции в зависимости от чего-то нового увиденного, прочитанного или восчувствованного; на самом деле протоптанных дорог и надежной определенности не существует, как и ничего общепринятого, удостоверенного, патентованного [575].

Поэтому приятная, лечебная, успешная религия никак не удается; сплошные ошибки, падения, сомнения, тупики; Бога нигде нет [576]: Он дал талант веры и удалился в чужую страну [577], а здесь тело требует своего, сердце надрывается от недоумений, ум повисает над бездной: я не могу Тебя понять! [578].

Сколько лет пройдет в уродливых крайностях неофитства, пока догадаешься, что Христос не подвластен никаким нормам, договорам, обязательствам, Он игнорирует причинно-следственные связи, времена и сроки, не поддается усилиям, не реагирует на сопли и вопли; Он не ручной Лев [579].

Ответы Евангелия на важные вопросы бытия не носят характера четких рекомендаций; Господь недаром применял притчи, породившие многие тома интерпретаций, истолкований – по мере всякого имеющего уши. Однако ясно сказано: веруй в Иисуса Христа [580]; если сознание услышало Зов, следование ему должно быть глобальным, всецелым, захватывающим всё существо человека [581]. Преподобный Григорий Палама требовал от подлинного монаха соответствия именованию – m0onoq он трактовал как цельность, внутреннее единство [582].

Но где вера, с которой всё возможно [583], спасающая [584], исцеляющая [585], очищающая [586], рождающая радость неизреченную [587]и любовь друг ко другу [588], где полная вера от искреннего сердца [589], где праведность через веру [590], где вера, открывающая доступ к Богу [591]; где сотворенные дела [592], реки воды живой [593], победа, победившая мир [594]?

В наше время нельзя не заметить тенденцию к дегенерации веры, к ее вырождению и измельчанию, подмене легкомысленными глупостями и суевериями [595]; «у тебя сколько чудес сегодня было?». Постоянно взвинчивать псевдодуховные ожидания и чувства, конечно, проще, чем нести будничный трудовой подвиг доверия Христу, Им соизмеряя каждый миг, каждый поступок, каждое слово.

Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди [596]. Однако любой скептик подобный иудеанину – оппоненту Иустина Философа, имеет право сомневаться в способности человеческого естества соответствовать великим словам Евангелия, ибо христиане, хвалясь благочествовать, жизнью своей не разнствуют от язычников [597].

При любом посягательстве на самое дорогое, неприкасаемое, тщательно оберегаемое Я высокие слова и претензии оборачиваются кликушеской имитацией. Обнажается агрессия, острые когти, беспощадная мстительность, и не узнать в нас приверженцев Его; кто вправе сказать с Иосифом Прекрасным: «не бойтесь меня, я Божий»!

В ссоре, гневе, раздражении христианство наше улетучивается; «ты права, но уступи», умоляет игумения; «ага! дура я что ли!»; всегда побеждает злобная логика мира, от которого мы будто бы ушли; предаемся мечтаниям, осуществлению которых все время что-то мешает. Живем «на черновик», словно надеясь потом переписать начисто, может, в раю, где не придется сталкиваться с чуждыми, скверными, искушающими людьми.

Как мы веруем, зависит даже от погоды: холод, жара, дождь, ветер повергают в недовольство и ропот, как и всё причиняющее неудобство телу. Весьма влияет фактор здоровья: мы согласны любить Бога больше чем отца и мать, но не больше чем свою плоть; страшно помыслить, каков будет суд, если застанет нас в температуре 40 градусов (о. Александр Ельчанинов), а боль вовсе похищает веру. Подобно язычникам мы полагаемся на врачебные средства, хотя запоем читаем о чудесах: «… у него были три серьезные, страшные и к тому же неисцелимые болезни… я сказал ему, он сразу выздоровеет, как только поверит, что Бог может его исцелить… я потребовал от него возложить всю надежду на Бога… и его плоть стала здоровой, как у младенца… у него были лекарства и два ящика для уколов, и я сказал ему, и он выбросил все это вниз со скалы; и впредь стал он жить здоровым» [598].