Плач третьей птицы

Иоанн Златоуст выводит страх Божий из благоговейной и трепетной мысли о вездеприсутствии Бога. Страх Божий, конечно, не животный ужас пред наказанием, по образу тирании, но все-таки, порожденный изумлением, опытом человеческой беспомощности, зависимости и тревоги, помогает от лени и спячки, сытости и скуки. Господь, да, милосерд и сострадателен [618], но я-то, я?.. мой свет – тьма [619], моя душа – сорный репейник, колючий терновник [620], вдруг Он объявит: не знаю тебя, отойди [621]; выбросит вон, как обуявшую соль [622], срубит как ветвь, не приносящую плода [623]? сказано же: не всякий войдет в Его Царство [624].

Страх Божий – живительное, отрезвляющее и ободряющее осознание: всё в Его руках, всё дает нам Он: и усилие, и действие, вплоть до стремления к Нему; некуда рваться и бежать, нечего завоевывать, мы ничего не можем взять, а только Он может дать [625]. Наше дело поминутно обращаться к Нему за помощью: называется синергия : союз моей свободы и не моей благодати [626]; в особенности умолять чтоб не оскудела вера [627], чтоб она стала той несокрушимой мощью, с ощущением которой не боятся ступить в огонь, ходят по водам и уже никогда не колеблются в чувствах [628].

Если судить по изобилию выпускаемых книг, посвященных умному деланию, молитвенников у нас несказанное множество, хотя в куда лучшие времена преподобные с большим личным опытом, Симеон Новый Богослов и Григорий Синаит, а на Руси Нил Сорский и Паисий Величковский, сетовали о весьма малом числе искателей этого подвига. Сейчас в любой церковной лавке покупаешь четки, руководство как научиться молитве – и вперед; в монастырь приходишь вооруженный убеждением: нет иного смысла в монашестве, кроме умного делания . Технология широко известна: садишься на низкую скамеечку, свесив голову на грудь, взор устремлен на середину чрева, находишь место сердечное и вводишь туда ум, задерживая дыхание… всего и делов, и предвкушаешь обещанное скорое обретение непрестанной радости.

На первых порах ожидает ряд разочарований; Е. пороптала полгода и ушла со словами: что за монастырь, молиться не дают, я в миру меньше работала! Но, например, в обителях Пахомия Великого первые три года послушнику предписывались исключительно утомительные физические занятия: пока тело живо, естество нуждается в труде [629]. Да и в наших переживших советскую власть монастырях держали тот же порядок, чтоб с соленым потом вышло самомнение, чистоплюйство и прочая, по выражению святителя Игнатия, гордая дурь, и пришло мало-мальское смирение, навык идти наперекор собственным пожеланиям и привычкам. Церковь осудила мессалиан и евхитов, отстаивавших право некоей монастырской элиты только молиться, в то время как остальные члены братства вкалывают ради удовлетворения общих материальных потребностей; всегда присутствует контингент, использующий молитву для извинения своей лени и гордыни [630].

Н. когда-то повезло случайно встретиться с замечательным священником о. Павлом (Груздевым), он неожиданно выхватил ее за рукав из толпы, отвел в сторонку и рассказал притчу, как один монах усердно молился и узрел в своей келье Христа; всю ночь созерцал неописуемую Красоту, сладчайшего Иисуса, пока не пришло время отправляться на послушание, варить обед, т.к. брат исполнял обязанности повара; но мыслимо ль покинуть Господа, когда Он вот Он, рядом, в кресле сидит! Однако побрел, думая о голодных братиях, а вернувшись поздним вечером, увидел Господа в том же кресле; «а если б ты остался, Я бы ушел», – произнес Спаситель. Мать Н. смогла оценить прозорливость старца через годы, в монастыре, на послушании кухарки, когда приходилось самые торжественные архиерейские службы и встречи самых интересных гостей проводить подобно Золушке вне праздника, у плиты.

Склонный к самоиронии архимандрит М. посмеивается над своим былым неуемным юношеским энтузиазмом: в чине послушника он с жаром хватался за любую работу: вот перекидаю эту кучу дров, Господь освободит от гневливости, выкрашу забор, исцелит от чревоугодия, начищу картошки, простит осуждение… о сокровенном поучении он тогда не думал, но ведь всякое исполнение обязанности есть служение Богу [631]и без плода не остается – о. М., похоже, вырос в настоящего молитвенника.

Ничего нет дурного в опубликованном церковной газетой честном признании молоденькой игумении: хлопот невпроворот, но бегать по инстанциям мне легче, чем молиться. Деятель пусть делает, а то потеряет и то и другое, говорит преподобный Марк Подвижник; в конце концов, усердие принимается смотря по тому, кто что имеет [632].

Романтические подружки К. и Е., начитавшись современных афонских подвижников, постановили молиться ночами; кончилось пожаром и скандалом, т.к. «враг навел сон» и от свечки, прилепленной к стене, загорелись обои; спортивный азарт непременно протянуть пять, семь, десять четок, неважно в полусне ли, отупении, забвении, выдает неразумную кипучую жажду в кратчайшие сроки, поднажав, освоить сладостное художество .

Никому не удавалось перепрыгнуть разом все ступени лествицы , ведущей к совершенству. В большинстве случаев преждевременные исихастские порывы завершаются ничем: труд упорный, не приносящий ожидаемого результата, и в самом деле тошен. Потому умные пастыри предписывали поначалу долгое вычитывание канонов, акафистов и богослужебных текстов по книгам, как необходимую школу молитвы [633], ради тренировки внимания и терпения. Митрополит Антоний Сурожский вспоминал о шестичасовом правиле, назначенном ему в юности духовником; может быть благодаря этому опыту впоследствии он умел мгновенно концентрироваться и «уходить под кожу» среди суеты и многолюдства.

Розовая мечтательность преодолевается властью реальных обстоятельств и первыми смутными догадками о законах духовного развития. Мать И. чудом удержалась в монастыре, пройдя все стадии болезни: изобретательно уклонялась от послушаний, ненавидела всё, препятствующее мысленным упражнениям, злилась, изгоняя нарушителей уединенной тишины – я хочу молиться! – пока однажды не поняла, что именно это я хочу и есть непроницаемая медяная стена, о которую разбиваются усилия, втайне питаемые тщеславной жаждой испытать описанные в книгах высокие состояния, восторги, слезы, сияние икон. Хорошо еще, если мистические опыты заканчиваются бегством, отказом от противоборства [634], а не полным разорением, душевным опустошением и мраком, а то и психическим повреждением.