Плач третьей птицы

Всякий человек – образ Божий; не ради ничтожества и червя Христос пошел на Голгофу; каждый ценен и любим, все избраны [701]. Незачем топорщиться, утверждаться, комплексовать; страх заурядности порождает и раскольниковский топор, и маяковскую желтую кофту, и дикарские татуировки рокеров, и серьги в носах продавщиц, и, в монастыре, у женщин истерические припадки, таблетки, разнообразные эскапады типа ни в лес не пойду, ни дома не останусь , а у мужчин самодельное юродствование, хвастовство, позерство и пьянство.

Напрасно прикрывают печалью по Бозе нытье и душевный мрак; они от гордого сердца и непомерных претензий. Почему бы не покориться участи сосуда в поношение [702]: вот мать И. до восьмидесяти лет, до самой смерти дрожащей рукой чистила туалеты, боясь дармоедства, и ликовала, как бы от лица всех физически никчемных старух: «хоть как-то работаем Господеви! какой с нас толк, разве только навозом ляжем в эту землю, глядишь, потом на ней и цветы вырастут!».

«Пустившись на дебют», равняешься на патерики, но на ходулях далеко не уйти: о. П., блестящий проповедник и богослов, выглядел неуязвимым в знании высоких истин, но не смог соответствовать им в ситуации морального испытания, пал, потерял лицо, не понес наказания и перешел к раскольникам; непогрешимость оказалась химерой, имиджем, старательно выдуваемым мыльным пузырем. Позорно казаться кем-то иным, бахвалясь и оправдываясь или, что то же, уничижая и грызя себя: есть опасность и Антонием Великим не стать, и себя потерять [703].

Таланты даются всем, однако не поровну и не произвольно, а каждому по его силе [704]: кровоточивой жене хватило веры прикоснуться [705], хананеянке достало упорства [706], начальник синагоги умел надеяться [707], а слепой громко кричать [708]. Мать О., имея строптивый нрав, заводится с полуоборота, вспыхивает и грубит, но она же рвется всем помогать, жалеет старух и потихоньку отдает им свои фрукты; а мать Ф. часто ропщет и унывает, но притом, терпя насмешки, кормит птиц, выхаживает больных кошек, жалеет даже самых неблаговидных паучков и букашек.

Мать В. ленива, любит покушать, охотно перемывает чужие кости, но со слезами раскаивается, считая себя ужасной грешницей; что ж, важен навык в любых обстоятельствах, по слову святого Иоанна Карпафского, «держать оружие святой схимы», т.е. решимости служить Богу и если получать раны, то спереди – значит, не отступил, не поддался, тогда считаешься в ряду стоящих, хотя бы и часто падал; а раны сзади – значит, беглец, трус, оставивший строй [709].

«Я, батюшка, хочу стать первым святым электриком», – заявляет юный послушник; «ну что ж, – серьезно отвечает настоятель, – хочешь, значит, будешь; могий вместити да вместит [710]»; святой Григорий Богослов объяснял: могий – желающий. В контексте Священного Писания желать молясь об осуществлении желания и означает проявлять волю, не сильную или слабую, а добрую, согласную с волей Божией, или злую, свою.

Апостолы смотрели в корень, когда просили умножить веру [711]; перефразируя Достоевского, если есть Бог – все позволено и каждый способен достигать чего пожелает: готовность карабкаться к Истине привлекает божественную помощь и рождает новое усердие и трепетное дерзновение в стремлении к горнему [712].

Нелепо для христианина смотреть победителем, уверенным в себе, слишком правым и амбициозным; зато признавая свою слабость мы получаем шанс подобраться к простодушию детей [713], коего нам заповедано достигать: дети свободны от напыщенности и самодовольства; они ничего не воображают о себе, не стесняются просить о помощи, потерпев неудачу не отчаиваются; они часто падают, но из-за малого роста не так больно ушибаются и продолжают идти, твердо уверенные в достижении цели.

Дети гениальны, потому что не подвержены давлению чужого мнения; это потом, взрослея, надевая на себя оковы общепринятых привычек и здравого смысла, они становятся как все. «Младенец ничего не в силах делать, не может на своих ногах бежать к матери, однакоже, ища матери, движется, кричит, плачет… и мать сжаливается над ним, берет, ласкает и кормит; то же делает и человеколюбивый Бог с душою, взыскующей Его» [714]. Он дарит Свою любовь, превосходящую всякое разумение [715], и Сам ведет к свету, Сам участвует в житейском нашем странствии, немощное врачуя и оскудевающее восполняя.

Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам!

«На лицах их сияло дивное веселие, божественный некий восторг, какого не увидишь у других людей на земле… мы не видели ни одного печального лица…»; так пишет Руфин [717], пресвитер Аквилейский, посетивший Египет в 70-х годах IV столетия, о монахах обители аввы Аполлония, последователях Антония Великого. Сам основоположник монашества, по свидетельству святителя Афанасия Александрийского, ближайшего ученика преподобного, получившего по завещанию его милоть, никогда не бывал мрачен; посетители мгновенно узнавали его по сиянию чрезвычайно приятного лица, всегда спокойного и веселого от душевной радости [718].

В наше время подобное состояние духа встречается нечасто; всякий знает, например, по Пятидесятнице: праздничное расположение сохраняется в лучшем случае несколько дней, а затем вновь одолевают «страстные печали» (Блок), и жаль прошедшего Поста, с более созвучными сердцу воздыханиями о грехах и скорбными песнопениями. Грусть и горесть понятней и привычней; повод всегда найдется: обиды, неудачи, скучная еда, холод, жара, туфли жмут; можно всю жизнь проворчать, прохныкать, пророптать: того нет, сего нет, всё не так как хочется.

Большинство жителей нашей планеты хронически недовольно своей участью. В XIX веке философ Дюринг, известный получившим советское образование по Энгельсову Анти-Дюрингу, объяснял нравственную испорченность человечества разлитием в мире пессимистического яда жизневраждебных миросозерцаний; он имел в виду дарвинизм, борьбу за существование и последующие разрушительные теории, извратившие мышление в сторону зависти и подозрительности и обернувшиеся революциями, насилием, поруганием и деморализацией личности.

Преподобный Антоний питался преимущественно хлебом и водой, не лечился и никак не ухаживал за телом, никогда не мылся; жития его было 105 лет, и до самой смерти, к которой готовился, ликуя, будто возвращался в родной город из чужого, он сохранил крепкое здоровье, прекрасное зрение, не потерял ни одного зуба, работал руками, ходил на своих ногах. По мнению врачей, мрак и отчаяние приносят организму больше вреда, чем самый тяжелый физический недуг; легко прикинуть, сколь губительно воздействие уныния на душу.