Плач третьей птицы

Конечно, разрыв традиции – большая беда; нет преемства, нет умудренных опытом, которые принимали бы младших на свои руки, вели их за собой, видели в них свои былые ошибки и прощали бы, а главное терпели. Все в той или иной степени неофиты, причем исковерканные, изломанные неправильным, далеким от христианского, воспитанием. Что, кроме усталости, раздражения и жалоб на несостоявшуюся жизнь могли передать своим детям бывшие советские люди, наловчившиеся думать одно, говорить другое, а делать третье, привыкшие к страху иудейскому как основному закону бытия, покорливые лозунгам и газетным текстам, всегда озабоченные поисками виноватых в своей безрадостной доле.

Входя в Церковь, они сразу ищут, где тут баррикады, чтобы реализовать долго сдерживаемую ненависть и немедленно включиться в борьбу: разоблачать происки темных сил , вскрывать заговоры, клеймить врагов , распространять листовки. «Народа уже нет, а есть сообщество полудиких людей, щипачей, лжецов, богоотступников… продавших землю и волю свою…» – писал незадолго до смерти великий наш писатель Виктор Астафьев, слишком резко, может быть, от боли, но надо же признать, что кровь наша заражена ядовитыми, по Достоевскому, трихинами победившего хама, наглого, злобного, гордого своим убожеством; увы, мы потомки не только тех, кого расстреливали, но и тех, кто расстреливал или трусливо молчал в знак согласия.

Чего же ожидать от мутантов с обедненным, мелочным, плоским мировосприятием; зеленая юность, абсолютное невежество, забитость, умственные и физические недостатки превосходно уживаются с недугом твердолобой гордыни, исключающей желание меняться и учиться. Потом, сознание с младенчества обработано телевидением, рекламой, граффити, компьютером – эта психическая диктатура правит через зрительные нервы воздействием ритма, цвета, драйва, шока, создавая наркотическую зависимость от острых впечатлений извне, при полном бездействии потребителя. Молодые в большинстве не способны воспринимать неторопливое чтение, классическую музыку, спокойное повествование, даже киношное, например, старые библейские фильмы.

Поскольку все новоначальные и все сами с усами, единого авторитета не существует, каждый сам себе указчик и судья. Потому часты острые столкновения на почве повального эгоизма, в женском монастыре с взаимными оскорблениями и горючими слезами, а в мужском с затаенной тяжелой ненавистью на годы. Попытки душеспасительных бесед напоминают диалог из повести Гайдара, когда мальчик-первоклассник пытается объяснить младшему другу арифметику: например, я поймал десять рыб, а ты три; приятель же сразу обижается: почему это ты десять, а я только три? то есть улавливает лишь касающееся его самолюбия.

Мало кто прежде монастыря вырастает до элементарной арифметики: христианство проявляется не в убеждениях, а в способе жизни, верующий не тот, кто громче поет Верую , а тот, кто все поступки, от великого до малого, подчиняет принципам своей веры; тогда и прополка моркови преобразуется в духовное событие; а картошку перебирать, – смеется мать Е., – непосредственно способствует развитию интеллекта, т.к. каждую секунду самостоятельное решение нужно принимать, выбирая из четырех вариантов: сразу съесть, положить на еду до весны, ровную на семена и мелочь корове…

Сопоставляя наличную действительность с образцами в патериках, сравнивая нынешних монахов с древними, получаем результат, что и говорить, не в нашу пользу. Но если сердце наше, как записал в дневнике Оптинский мученик о. Василий (Росляков), на сторонетого монашества – это чего-ни- будь да стоит? И когда поем преподобному Сергию: «поминай стадо, еже собрал еси, мудре» – разве не себя имеем в виду? Да, с точки зрения идеала – много больного, кругом дефекты и неувязки, храмлем на оба колена…

Но если посмотреть с другой стороны – чудо, настоящее, великое чудо: трудные, не наученные, испорченные дети, слыша божественный зов, по своей воле [738]выбирают монастырь. Многие влачат за собой разного рода странности, неизжитые детские страхи, как О., которая переходит из монастыря в монастырь, каждый раз обращаясь в паническое бегство, когда на нее кричат, или Т., вся в комплексах , болезненно не уверенная в себе, или горячая Г., не умеющая сдержать гнев, или завистливая С., всегда в тревоге что ее обошли; их бы жалеть, воспитывать исподтишка, носить на руках, постепенно, нежно и аккуратно взращивая, как беззащитные, слабые, редкостные цветы – но некому, некому пока.

Старец Иосиф Ватопедский в одном письме повествует о малодушном иноке, оставившем монастырь: духовник так о нем молился, что на пристани беглецу преградил путь ангел в образе вспотевшего монаха. А когда нет могучих наставников, остается прижаться друг к другу, слушаться друг друга, бросаться друг другу на помощь, активно проявлять благодарность, ласку, учтивость [739], молиться друг за друга и всем вместе плакать, взывать, вопить к Небесам.

Бог всемогущ и что может – всегда может [740]; слезы истинного покаяния, уверяет преподобный Никита Стифат, способны вернуть даже утраченную девственность. Вряд ли уместно сравнение нынешних монастырей с теплицами, но всё-таки с годами замечаешь, как в условиях общежития острые углы сглаживаются, неподступные становятся проще, ломаки перестают актерствовать, меланхолики чаще улыбаются, выравниваются характеры, умягчаются нравы.

Одного послушника через полгода навестила в подмосковном монастыре сестра и поразилась его тихости, доступности и покою: «тебя что здесь, засмиряли совсем?» – «Наоборот, не доставал никто», – ответил он; не нам, Господи, не нам, но имени Твоему даждь славу. Иногда переворот наступает в болезни, в искушении, иногда в непонятной для других внутренней встряске: Е. два года скучала, тянула лямку, не находя в общем житии ничего для себя приятного, собралась уезжать и вдруг, уже открыв дверцу машины, повернула назад: «куда это я? зачем?» – и с той минуты каждый день стал ей в радость.

М. покинула свою первую обитель, когда там отловленных кошек поклали в мешок и выпустили на 100-м километре: «я не могу жить с такими жестокосердыми!». В монастыре, где она теперь пребывает, больше пятидесяти кошек, подкидышей, они доставляют больше забот, чем радости, поголовье растет, но куда деваться, не убивать же. Зато М. благодушествует и уверяет, что милующий скоты исполняет божественную заповедь, и доброе отношение к кошкам в рай прокладывает дорожку.

«В монастыре есть красота, которую люди уничтожить не могут», – писала одна мыслящая подвижница, монашество которой пришлось на времена гонений и разорения обителей. – «Я разумею красоту вообще духовной жизни, которой монастырь служит по своей идее. Как бы люди ни коверкали идею, а сущность остается, единицы ее воплощают, и, таким образом, теплится лампада, проливает свой свет и служит маяком для бродящих во тьме [741].