Филип Янси - Что удивительного в благодати?

На фоне отсутствия благодати протекает жизнь семей, народов, организаций. Как ни ужасно, безблагодатность — естественное состояние человечества.

Однажды я обедал с двумя учеными, только что выбравшимися из–под стеклянного купола биосферы возле Таксона, штат Аризона. Четверо женщин и четверо мужчин согласились на эксперимент: два года совместного проживания в изоляции от всего мира. Все они были известными учеными, прошли психологические тесты и соответствующую подготовку. Когда они входили в биосферу, то были вполне осведомлены, какие испытания ждут людей, отрезанных от внешнего мира. Тем не менее, уже через несколько месяцев восемь «бионавтов» раскололись на две группы по четыре человека в каждой, и до конца эксперимента представители эти двух групп отказывались разговаривать друг с другом. Восемь человек жили внутри стеклянного пузыря, разделенного надвое невидимой стеной безблагодатности.

Фрэнк Рид, американец, захваченный в качестве заложника в Ливане, после освобождения рассказывал, что в результате незначительной ссоры на несколько месяцев прекратил всякое общение с одним из товарищей по несчастью, причем значительную часть этого времени он был скован с ним одной цепью.

Безблагодатность разрывает связи между матерью и дочерью, отцом и сыном, братом и сестрой, между коллегами и соузниками, между племенами и народами. Если рану не лечить, она становится все глубже. Один лишь мост проведет нас над бездной безблагодатности: раскачивающаяся канатная дорожка прощения.

В пылу спора моя жена создала замечательную богословскую формулу. Мы довольно резко обсуждали кое–какие мои недостатки, и тут она сказала: «Просто поразительно, что я прощаю тебе такие скверности!»

Поскольку сейчас я пишу не о грехе, а о прощении, не стоит подробно излагать мои скверности. Меня изумило другое: глубочайшее прозрение по поводу природы прощения. Прощение — не красивый, но абстрактный идеал, нечто, рассеянное в воздухе, словно спрей с приятным запахом. Нет, прощение дается с мучительным трудом. И даже когда удастся получить прощение, рана — эти самые скверности — не изглаживается из памяти. Прощение противоестественно, и моя жена возопила от столь очевидной несправедливости.

Примерно такие же эмоции вызывает рассказ из Книги Бытия. Когда ребенком я слушал его в воскресной школе, мне никак не удавалось понять странные ходы в истории примирения Иосифа с братьями. Сперва он поступает с ними жестоко, бросает их в темницу, а в следующую минуту, поддавшись порыву скорби, выбегает из комнаты и несет какую–то чушь, словно пьяный. Он разыгрывал с братьями жестокие шутки, подсыпая монеты в наполненные зерном мешки, удерживая одного из них в заложниках, обвиняя другого в краже серебряной чаши. Долгими месяцами, если не годами, плел он интригу, но потом не смог сдержаться: собрал братьев и простил их.

Тогда я недоумевал. Но теперь эта история кажется мне вполне реалистичным описанием противоестественного акта прощения. Братья, которых Иосиф от всей души желал простить, в детстве жестоко обращались с ним, покушались даже на его жизнь и в итоге продали в рабство. Из–за них лучшие годы его юности прошли в египетской тюрьме. Да, потом Иосиф преодолел трудности, и хотя он всем сердцем желал простить, он не сразу смог это сделать. Рана болела слишком сильно.

Мне кажется, в книге Бытия (42—45) Иосиф как бы говорит: «Просто поразительно, что я прощаю вам такие скверности!» Когда Иосиф, наконец, ощутил внутри себя благодать, глас скорби и любви разнесся по всему дворцу. Что за шум? Или первому министру фараона стало плохо? Нет, ему хорошо. Это — плач простившего.

За каждым актом прощения скрывается нанесенная предательством рана, и боль от этого предательства легко не исцеляется. Лев Толстой думал, что закладывает здоровые основы брака, когда вручил юной невесте дневник со всеми подробностями своих сексуальных похождений. Он не желал ничего утаивать от Сони, хотел начать жизнь с чистого листа, прощенным. Однако исповедь Толстого посеяла семена брака, в котором царила ненависть, а не любовь.

«Когда он целует меня, я всякий раз думаю: «не меня первую»», — писала Софья Толстая в своем дневнике. Она могла бы простить грехи юности, но не связь с Аксиньей, крепостной женщиной, продолжавшей работать в усадьбе Толстого.

«Однажды я уморю себя ревностью, — писала Софья после встречи с трехлетним сыном этой крестьянки, который удался лицом в своего отца — ее мужа. — Если б я могла убить его (мужа) и воссоздать заново, в точности, каков он есть, я бы сделала это с радостью».

И другая запись от 14 января 1909 года: «Он тянется к этой крестьянской бабе с налитым телом, с загорелыми ногами, она и сейчас привлекает его так же сильно, как и много лет назад…» Софья писала эти слова, когда Аксинья давно превратилась в сморщенную старуху.

Полстолетия ревности и нежелание прощать ослепили ее и испепелили дотла любовь к мужу.

Выстоит ли христианство против столь мощной враждебной силы? Прощение противоестественно — инстинкт подсказывал это Софье Толстой, Иосифу, моей жене.

У. Оден, написавший эти строки, понимал, что прощение не предусмотрено законами природы. Разве белка прощает кошку, загнавшую ее на дерево? Разве дельфин прощает акулу, пожирающую его собратьев? Закон джунглей — пожирать друг друга, а не прощать. И в человеческом обществе все установления — финансовые, политические, даже спортивные — основаны на том же беспощадном принципе. Арбитр не скажет: «Мяч был в ауте, но я закрою на это глаза, потому что мне нравится, как вы держитесь». Когда воинственные соседи обвиняют сопредельную державу в нарушении границ, ее правительство не отвечает смиренно: «Да, вы правы, и, пожалуйста, простите нас».

Что–то в прощении не так. Даже если мы признаем свой проступок, нам хочется каким–то образом вновь заслужить благосклонность обиженного. Мы готовы пасть на колени, рыдать, исполнять епитимью, заклать ягненка, и религия подчас призывает нас вести себя именно так. Когда император Священной Римской империи Генрих IV решился в 1077 году просить прощения папы Григория VII, он три дня простоял босой на снегу перед папской резиденцией в Каноссе. Вероятно, Генрих после этой встречи возвратился домой удовлетворенным, неся на своем теле ожоги мороза как стигматы прощения.

«Вопреки сотням проповедей прощения мы не научились прощать ни других, ни самих себя. Прощать оказалось гораздо труднее, чем проповедовать прощение», — пишет Элизабет О'Коннор. Мы нянчим свои обиды, всячески оправдываем свои поступки, подхватываем знамя давних семейных распрей, наказываем себя и других — лишь бы уклониться от противоестественного акта прощения.