Николай Благовещенский - Среди богомольцев

Бдение афонское, своей мистической обстановкой, более всего действует на воображение подобного поклонника. Тут собрано, кажется, все, что только может отуманить новичка и настроить его на религиозный лад. Входит он в церковь: там темно, и только чуть мерцает несколько цветных лампадок перед иконостасом. Вглядываясь, он различает в этом полумраке, вдоль стен, темные, неподвижные фигуры отшельников с опущенными наметками [13]. Чуть слышно и медленно звучит в храме заунывное пение псалма: из алтаря долетает шепот молитвы иеромонаха; никто не шелохнется, ни одним звуком не нарушит торжественного спокойствие службы. Стоит поклонник час, стоит другой – тот же полумрак в храме, та же неподвижность, те же звуки псалма, хватающие за душу. В этой обстановке так и чудится ему присутствие какого-то высшего существа, в голове невольно возникают полузабытые грезы о мире ангельском, о чем-то бесконечном, райском. И ничто не прервет этих дум, кажется будто и все монахи погружены в свои заоблачные думы… В полночь обстановка несколько меняется: церковь ярко освещена, монахи со свечами в руках поют величание празднику; потом опять водворяется прежний мрак и тишина, и так всю ночь до солнца. Усталый, измученный новичок едва на ногах держится; ему хотелось бы отдохнуть, а тут раздается новый благовест на новое стоянье – к обедне, и невольно подивиться он тогда подвигам братии афонской… Потом поклонник идет в трапезу и ест жалкую пищу монашескую, следит он за разными послушаниями и обычаями братии, сходит даже на кладбище, где ему тоже расскажут несколько чудес, которым он верит, тем более что в самих монахах замечает полную искренность веры, и вот он уже совсем побежден, с ужасом оглядывается на жизнь мирскую и бежит к игумену просить пострижения. За тем над ним, в присутствии всей братии, совершается обряд пострижения; надевают на поклонника рясу, дают ему чётки, и вышел – афонский монах.

Случается, что на Афон приезжают разные художники, ремесленники, мастеровые, словом, люди, в которых нуждается община. За такими людьми, по внушению монастырского начальства, особенно ухаживают монахи. Тут они употребляют все, что может затронуть совесть и возбудить ненависть к жизни мирской, и часто успевают. Если такой поклонник захворает, а это случается от незнание некоторых условий афонского климата [14], то и в больнице монашество следит за ним и пугает его загробными муками, дабы обратить его на путь спасения. «Тебе умирать надо: говорят они, так не лучше ли умереть в чине ангельском? Такая смерть всего приятнее Богу.» Больной не решается: всё ещё надеется выздороветь и воротиться на родину, но потом на него нападает уныние, чуется ему приближение смерти, – за нею страшные загробные мытарства, адская участь грешника, и сам он, как милости, просит пострижения. Его прямо постригают в великую схиму и отпевают заживо. Хорошо если больной действительно умрет, но вдруг он выздоровеет: обет произнесен, связь с миром разорвана и на человека, может быть, избалованного жизнью, вдруг всею тяжестью ложатся правила схимнические. И хотелось бы ему отказаться от схимы, но уже невозможно, и вот начнется у него долгая, мучительная борьба с прежними привычками, кровавыми слёзами будет рыдать он о мирских привязанностях и искать напрасного утешение в напряженной молитве и постоянной исповеди. Бежать он не найдёт в себе сил, потому что над беглецом произносится страшное проклятие всего Афона.

Знают это наши бывалые поклонники и боятся хворать на Афоне. Помню я, как один поклонник день и ночь сидел у изголовья своего больного земляка и умолял ею выздороветь. У того была жестокая лихорадка: пахло смертью. А этот товарищ до последней минуты целовал его руку и просил притвориться здоровым. «Тебя постригут, – говорил он сквозь слёзы, – а у тебя жена дома, детки маленькие, на кого ж ты оставишь сирот?» И больной рыдал вместе с ним и с этим же рыданьем принял он пострижение…

Встречаются впрочем, поклонники такого закала, что их не сманить никакими речами. Это такие странники (большею частью наши послушники, сборщики, видавшие виды на веку своем и т. п.), которые смотрят на монахов с житейской точки зрения, подозревают во всем только одно маскированное лицемерие, и радуются от души, когда им удастся заметить какие-нибудь слабости монашеские. Иногда и такой поклонник, слушая речи афонские, будто сдастся и даже уверит, что решается принять обет монашеский, но чуть пришел пароход, смотришь – бежит он, сердечный, со своей котомкой, торопясь занять место. «Погибнешь!» преследует его клич афонский…

– Э! погибать, так погибать! отвечает он, махнув рукой: – не я один погибну, а на мире и смерть красна!…

Таких гостей афонцы не любят. Не в пользу их трубят потом эти гости.

– Ну а вы братцы, как попали сюда? спрашивал я однажды двух новичков монахов, как видно, закадычных друзей.

– А мы попали сюда очень просто, – ответили мне друзья: – жизнь была у нас трудная, барин злющий, денег мало! думаем куда деться? Подумали да и поехали на гроб Христов; а оттуда на гору афонскую, поглядели: – ничего, живут сносно. Вот, я и говорю товарищу: пойдём-ка, брат, мы в монахи, а тот отвечает, что ничего-мол, – можно. Ну и пошли.

В последнее время часто появляются на Афоне наши милые русскому сердцу, нищие. Оборванные, голодные, испытавшие все удачи и неудачи своего промысла, они ещё на родине прослухивают, что в афонских горах есть монастырь русский, куда принимают без денег, и вот, объехав конечно Палестину, они являются в Русских и тут всеми силами стараются примазаться к общине. Община неохотно принимает их, потому что эти нищие плохие работники. Чтобы отучить подобных гостей от монашества, игумен иногда сразу налагает на них схимнический канон. Иной не выдержит и убежит, а другой крепится долго, пока из жалости его не присоединят к братству. Такой субъект выходит монахом полным по наружности; то есть, ходит в церковь и на послушание, как и все, но его лицо сияет заметным удовольствием, когда послышится зов в трапезу, особенно когда есть разрешение вина и елея. Из них вырабатывается особый тип афонского монашества, который смотрит на церковные и келейные службы, как на поденную работу из хлеба; он кланяется игумену, как начальству, боясь провиниться пред ним; скрепя сердце отстаивает бдение, но зато никто из братии не всхрапнёт после ужина таким богатырским сном, как этот монах.

– Ну что, отче, каково тут жить? спросишь его.

– Ничего, живём. Квасу только нету, жалко, да капусты, а то бы нешто.

– А искушение бывают?

– Отчего ж не бывать им? бывают и искушения: особливо в пост.

Некоторые поступают в монахи по жребию, и ещё на родине присуждаются к монашеству своею семьёю. Несколько братьев, по приказанию старшин семейства, бросают жребий: кому отмаливать грехи семейные и просить Бога о счастии. Выборного наделяют родительскими благословениями, и с рыданьями и причитаньями отправляют в монастырь молиться. Ну, и молится. Такие грустные факты, по рассказам монахов, случаются в наших юго-восточных губерниях и казацких землях и при этом повторяются те же сцены, как и при рекрутчине. Но таких монахов на Афоне немного.