Николай Благовещенский - Среди богомольцев

– Нет, я понимаю их, о. Анатолий, и удивляюсь только, как вы ещё можете жить здесь? Я бы, кажется, давно с ума сошел от такой жизни, или убежал бы отсюда.

– Молитесь! Вы тоже искушены! перебил меня монах. – Зачем же вы забываете могущество божие? То-то и чудо, что он не допускает нас до погибели. Есть какая-то сила, которая приковывает нас к св. горе. Ведь часто у нас является полное отчаянье, и даже решимость бросить все эти труды монашеские и бежать в мир, искать отдыха. Жажда отдыха бывает так велика, что даже все проклятие Афона и страх гнева божие не в силах удержать отшельника. Но чуть решится он, – непременно что-нибудь помешает: или захворает на пути, или вдруг охота пропадает сама собою, или, наконец, просто страшно сделается… Поверьте, что на Афоне редкому не приходит на мысль искушение бегства, а бегут очень немногие. Не сила ли это божия?

Анатолий поднялся и подошел к окну.

– Вы завтра придете к обедне? спросил он.

– Пожалуй, приду, а что?

– У нас завтра похороны: брат один помер.

– И будет значит коливо, и лишняя сотня поклонов в день?

– Да, будет. Отчего ж не помолиться; после и за нас молиться будут. Счастливец! прибавил он со вздохом: – он уже покончил своё дело, достиг чего желал, а когда то мы своё покончим? Может быть ещё много и много трудных годов предстоит нам впереди! Может быть, и не такие искушение испытать придется! Помоги нам Господи! Отпусти скорее грехи непрощённые!…

– Неужели вам так хочется умереть?

– А вам хочется ехать домой, на родину?

– Еще бы!

– Ну и мне тоже. Только моя родина теперь не здесь, а на небе. Здесь мне нечего искать больше; и чем скорее призовет Господь к себе, тем лучше.

Трижды ударили в колокол. Анатолий вздрогнул и взял чётки.

– Пора на правило, уже полночь. Прощайте, друг мой! А мне ещё после канона к духовнику сходить надо: что-то трудно сёгодня.

– А вы так и не ляжете спать?

– Успею выспаться, когда смерть придет.

– Будто вы будете спать на том свете?

– Вы всё шутите! Спать будет только тело в могиле, а душа не спит никогда.

О. Анатолий удалился.

В соседних кельях послышался однообразный, равномерный шелест. То отшельники отсчитывали узаконенное число поклонов утреннего правила.

Оторванные от среды родной и закованные в условие жизни подвижнической, монахи, особенно молодые, долго борются с разными искушениями. На Афоне так много искушений, что самое слово «искушение» вошло между монахами в поговорку и составляет одну из особенностей афонского наречия. Первое время мне странно было слышать это слово в таких разговорах, где оно вовсе не клеится, но потом прислушался и даже сам иногда вклеивал его в свои речи.

Сидят, например, монахи на пристани монастырской и глядят в воду.

– Гляди-ко, о. Сергий, рыба-то, искушение!

– Ах, искушение, сколько её привалило! Вот кабы словить, искушение!…

– Как-же, словишь! прытка больно, искушение…

Или в келье разговор слышится:

– Что, отче, завтра в трапезе у нас?

– Бобы, искушение.

– Эка напасть! Хоть бы уйти куда, искушение!… и т. п.

Тут, конечно, слово искушение произносится без всякого смысла – по одной только привычке, но эта привычка показывает, до какой степени монахи иногда бывают чутки к себе и как они силятся во всем отыскать искушение демонские. Оно и понятно. Лишь только пострижется монах на Афоне (а постригается он, как мы видели выше, в большинстве случаев бессознательно), он уже искренно верит, что чёрт теперь на стороже и что этот черт всеми силами будет стараться сбить его с пути истинного. Взгрустнется ли новичку-монаху по родине, явится ли недовольство чем-нибудь, или проснутся и заговорят в нем мирские страсти, монах с ужасом прислушивается к этому говору и спрашивает у опытных старцев, не бесы ли это смущают его? – Бесы, – отвечают ему опытные старцы, и вот молодой монах уже искушается. Затем пойдет для него обычным порядком целый ряд искушений подобного рода, и ходит он целые месяцы, как шальной, со страхом разбирая малейшие проявление своей натуры; иной, ошалевши, в мистику впадёт и захандрит; другой, более положительный по своей натуре, скоро приглядится к этим обыденным явлениям жизни афонской и рукой махнёт на них: «где, дескать, нам совладать с силой вражеской! и почище нас были да падали!…» Иной простяк-нигилист и в толк не возьмёт сразу, что тут демоны на каждом шагу, и даже решается спорить с монахами. «Какой же тут бес? – спрашивает он с недоумением: – мне просто есть хочется, с голоду всё нутро свело! Вот кабы явился он сам как есть, с рогами да с хвостом, ну я и увидел бы, что бес; а то голод забирает меня, а они говорят – бес…» И долго монахам приходится урезонивать такую голову, неспособную к пониманию афонской догматики. Но есть натуры, которые во что бы то ни стало, хотят преодолеть все эти искушение демонские и стать выше их. С изумительною стойкостью и самоотвержением переделывают они себя и с каждым днем вырывают из души своей жизненные сокровища, имея в виду те идеалы подвижничества, которым даже Афон дивится. Это большею частью те пылкие, горячие натуры, которых не останавливают на пути никакие препятствия, и несчастные бьются с этими препятствиями, пока хватит силы, пока не засохнут они, измученные и истощенные донельзя.

Все искушение афонские делятся самими монахами на два разряда: брань мысленную и брань плотскую. К первому роду брани относятся разные сомнение в догматах и правилах веры, недостаток смирение и послушания, и разные видение (галлюцинации), какие воздвигает искуситель на отшельника: ко второму – недовольство пищей, изнеженность тела, разные прихоти мирские, и, наконец, невозможность забыть монаху о существовании женщин на белом свете. С первым родом искушений мы отчасти уже знакомы из предъидущих глав, и притом будем встречаться с ними ниже, – а теперь взглянем на те трудности, с какими монах силится достигнуть полного целомудрия.

Отрицаясь от мира и от брака, как главной связи с миром и его попечениями, и давая клятву хранить своё целомудрие до гробовой доски, монах устремляет все свои силы на то, чтобы задавить в себе естественные побуждение и уничтожить в голове своей самую мысль о женщине, как о чем-то страшном, демонском. Эта брань едва ли не самая трудная на Афоне и ею-то по преимуществу старается искуситель сбить монаха с пути истинного, потому, вероятно, что такой метод легче остальных и чаще всего удается. Но зато если кто из монахов сможет побороть и эти искушения, тот считается совершенным монахом, идеалом подвижничества, для которого уже не страшны никакие искушения.